— Ты чего? — спросила мама.

— Так… А море там очень глубокое?

— Тебе хватит, чтобы утонуть! — съязвила Оля.

— Заткнись. Вот научусь плавать — буду ловить тебя за ноги, пока не пущу ко дну.

— И неостроумно! Такой большой и толстый, а плаваешь как молоток. И не научишься без помощи Игорька.

— Зато ты способная — дальше некуда! — крикнул Одик. — Ты…

Мама оторвалась от ниток и так посмотрела на него, что Одик осекся и смягчился:

— Научусь… Вода в море соленая, плотная и лучше держит.

— Тебя удержит? Тебя ничто не удержит!

— Удержит. Научусь.

Оля иронически поджала губки:

— Попробуй!

Пейзаж за окном меж тем изменился: кончились леса, исчезли холмы с известковыми карьерами и огромные островерхие темно-бурые терриконы возле шахт — отвалы ненужной породы. Промелькнули длиннющие украинские станицы с белыми мазанками, с утками и гусями на прудах, с садами, в которых уже наливались яблоки, темнели вишни и сливы. Степь была гладкая, как стол, с белыми пятнами солончаков, с худыми и тощими, точно воды им давали по чайной ложке в день, пирамидальными тополями. И становилось все жарче, все суше и томительней…

Отец редко смотрел в окно — он уже ездил по этой дороге — и больше спал.

Глава 2

ПИСЬМО С СИНИМИ ИРИСАМИ НА КОНВЕРТЕ

Впереди показался большой южный город. Мама стала расталкивать отца и в панике укладываться. Отец тер заспанные глаза, а мама еще раз напомнила ему, чтоб переложил письмо из чемодана в пиджак, и, когда он сделал это, для верности переспросила, не сунул ли он его мимо кармана. Как будто все их благополучие, вся их жизнь у моря теперь зависели от этого письма с синими ирисами на конверте!

Потом они долго тряслись в большом, пропахшем бензином автобусе, мчались по автостраде со столбиками по краям, мимо каких-то беленьких поселков с шиферными крышами, с садами и огородиками, с автопавильонами и рыжими осликами у рынков, мимо виноградников и табачных посадок. Дорога лезла все выше. Холмы сменились горами, с гор смотрели сосны и дубы, и стало не так жарко; на поворотах дороги вдруг появлялись то бронзовые орлы на постаментах, то выбегали горные, тоже бронзовые, козы, то возникали бодрые бетонные пионеры с горнами и барабанами. Потом стало совсем свежо. Что-то белое, сырое и косматое заволокло все впереди и ворвалось в автобусные окна холодом и моросью.

— Облака! — завопила Оля. — Мы в облаке.

Сразу потемнело, потом внезапно стало светло, в глаза наотмашь ударило солнце, и Оля завопила:

— Море! Море! Я вижу — море!

От быстрой езды у Одика рябило в глазах, пейзаж так быстро менялся, повороты были так внезапны, его так подбрасывало и дергало, и горы над головой были такие отвесные, а ущелья у самых скатов автобуса такие крутые и глубокие, и все это так неслось, мелькало, дразнило, что у Одика кружилась голова и он не успевал увидеть и запомнить все.

Он должен был первым увидеть море, и не увидел, и не мог даже понять, где оно.

— Где ты видишь его? — крикнул Одик.

— Вон!

Он опять ничего не увидел, ничего, кроме бескрайнего синего неба. Внизу оно было темней, чем сверху.

— Я ничего не вижу! — Одик закрутил головой во все стороны: — Где оно, где?

— Скрылось! — крикнула Оля. — Ты снова жевал чего-нибудь?

Ох как хотелось стукнуть ее — и стукнул бы, да мама сидела рядом. Одик заранее знал, что Оля вконец отравит его существование на юге и уже принялась отравлять. Лучше всего не замечать ее. Но попробуй не заметь, если с утра до вечера путается под ногами и суется во все дела. Зато из-за нее-то и на юг поехали! Отец отнес в комиссионный на Арбате оставшуюся от дедушки подлинную картину Айвазовского; ее, на их счастье, купил какой-то провинциальный музей, и они смогли поехать…

Потом кое-кому из пассажиров — среди них был и отец — стало нехорошо. Водитель остановил автобус, люди вышли наружу подышать свежим воздухом. Отец стал зеленоватый и вроде бы чуть похудел. Но мама тем не менее спросила у него, когда все уселись:

— Письмо не потерял?

— Нет.

Потом и Одик увидел море, но оно, если быть до конца честным, не очень поразило его. Может, потому, что он устал и злился на Олю, что она первая увидела море, или потому, что глаза его не могли принять сразу такую уйму всего — не вмещалось! — не могли вобрать в себя так много гор, зелени, облаков, поселков и полей с аккуратными зелеными рядками, со всеми этими красивыми бетонными статуями — хоть музей открывай!

Море он увидел за стволами прямых, темных, похожих на тополя, но более строгих и узких деревьев — не кипарисы ли? — и оно было очень большое, очень синее и все в каких-то полосах ряби, точно от холода его обметало гусиной кожей…

Потом автобус мчался вдоль моря по ровной дороге, и назад убегали уютные городки с кафе, столовыми, гостиницами, с зонтами пляжей — только что это за пляжи? — все из камней, которыми можно укокошить, наверно, и бегемота. И вот они приехали, выгрузили чемоданы, сумки, свертки, и водитель показал отцу, куда надо идти к Тенистой улице.

— Невероятно! — сказала мама, оглядываясь. — И есть же такие, что живут здесь весь год… Ты письмо не потерял?

— Дети, не попадите под автобус! — крикнул отец.

Они рысью перебежали автостраду и двинулись в тени высоченных деревьев. Навстречу им шли легко одетые люди, шутили, смеялись, ели мороженое («Папа, купи!» — «Потом»). Где-то играла музыка. Они миновали магазин «Подарки» с просторными, богато убранными витринами — не хуже, чем в Москве; прошли мимо высокого кинотеатра «Волна», похожего на гигантский аквариум — бетон, стекло и металл, — с афиш его ослепительно улыбалась белозубая красавица в бескозырке и моряцкой тельняшке.

Навстречу им, замедлив ход, ехала машина с зеленым огоньком.

— Такси! — крикнул отец, изнемогавший под тяжестью двух чемоданов.

— Спасибо, нам уже близко, — сказала шоферу мама, перегруженная сумками, и машина, недовольно фыркнув, опять набрала скорость.

Впрочем, навьючены были все: Одик, весь перекосившись, мучительно сморщившись — ничего себе, приехали на отдых! — тащил на плече сумку-рюкзак; Оля, мелко семеня, тоже несла большую авоську с кульками. Справа от них, постепенно возвышаясь, уходили зеленые, лесистые снизу горы и совершенно голые, лысые сверху, точно вся растительность вылезла от старости. Слева — за деревьями и оградами — нестерпимо синело Черное море, то самое, к которому они так стремились.

— Скажите, Тенистая улица скоро? — спросил отец у длинного парня в морской мичманке.

— Третья отсюда.

— Ох-х-х! — крикнул отец и, мокролобый, колышущийся, со сползающими с живота брюками, двинулся вперед.

Улица и в самом деле была тенистой, почти темной — в платанах, кипарисах, тополях, и лишь редкие солнечные блики пробивались сквозь листву и, как медные монеты, прыгали на дороге.

— Кажется, тут. — Отец опустил чемоданы у металлической калитки и рукой провел по лбу. — Только бы устроиться… Эге, да тут техника в почете! — Вздохнул почему-то и храбро нажал большим пальцем кнопку звонка.

Дома не было видно. Он прятался в густейшей зелени — сплошные деревья и кусты.

— Как в тропиках! — пропищала Оля. — А море отсюда близко?

— Леня, приготовь письмо, — предупредила мама, — и, умоляю, будь с ним предельно вежлив.

Где-то в глубине сада, в листве непроходимых джунглей, возникла вдруг, приближаясь, негромкая песенка, послышались легкие шаги, и Одик увидел за решеткой калитки девушку в пестром сарафане. У нее была короткая стрижка; руки, плечи и лицо ее сильно загорели, глаза смотрели очень приветливо.

— Вы к кому? — спросила она, оглядывая их багаж.

И Одик подумал, что не так-то хороши у них дела.

— Это дом номер пять? — спросил отец.

— Да, но у нас нет свободных мест, и вообще мы никому со стороны не сдаем.

«Ну чего он медлит? — испугался Одик. — Почему не говорит про письмо?»