Наполовину прикрытый мерзлой землей, из яра торчал скелет исполинского мамонта.

— Вот так страшилище! Как в сказке. — Ваганов почтительно потрогал кость толщиной чуть не с человеческое туловище.

— Отличный экземпляр. Жаль, что придется оставить его здесь. Его место — в петербургском музее.

— А может, попробуем? — Ваганов посмотрел на лопату, лежавшую в лодке.

— Такой подвиг нам не по силе, — отозвался профессор. — Эта мерзлота тверда, как железо. Да и как мы его увезем?

Он пальцем копнул грунт вокруг огромного ребра мамонта. У самой кости земля была темнобурой, рыхлой, жирной. Дальше начинался мерзлый слой глины.

— А ведь жирная-то земля — остатки мамонтового мяса.

Ваганов взял щепотку, растер между пальцами, понюхал:

— Гм! Да-а…

— И ясно, что грунт еще не был мерзлым, когда наше чудовище попало в него, А коль скоро мамонты жили десятки тысячелетий назад, то и мерзлота в здешних местах им ровесница.

Друзья забрали в лодку зуб исполинского ископаемого и нанесли на карту «Яр мамонтов».

На следующей стоянке профессор попробовал раскопать на холме нору песца — полярной лисицы. Над входом свисали острые сосульки с клочьями прилипшей к ним шерсти, как видно изрядно мешавшие обитателям норы. Под землей пищали маленькие песцы. Вылинявшие, облезлые папаша и мамаша, отбежав чуть подальше, долго и гневно облаивали профессора.

«Тундра» обогнула большой остров, названный Фоминым в честь спутника Лаптева, якута Фомина. Вот и последний мыс, за которым — взбаламученная даль морского залива.

— Ну-ка, нанесите на карту мыс Ваганова, — обратился профессор к топографу. Тот смутился. — Пишите, пишите! Мыс Ваганова, сторожащий вход в Таймыру.

В три часа утра 13 августа 1843 года лодка причалила к скалистому островку, который омывали уже волны Ледовитого океана.

К востоку уходило изрезанное заливами скалистое побережье. Шумел прибой. Море было чистым: сильные ветры отогнали льды на север. Очень далеко над тундрой чуть синели отроги хребта, который кочевники называли Бырранга.

Но какой же неказистой была сама тундра вблизи океана! Волнистую ее поверхность едва прикрывали редкие пятна мхов, освещенные бледным, затуманенным солнцем. Истертый и потрепанный ковер тундры с желтыми, уже умершими травами напоминал бумагу, испачканную грязными, серо-желтыми пробами кисти живописца.

Воздух у океана был очень влажным: кожаные ремни, палатки отсырели, одежда прилипала к телу, на сухарях появилась плесень. Тит Лаптуков сетовал на то, что у побережья не было белых медведей. Старик надеялся увезти с собой их клыки, которые очень ценятся южнее, в тайге. Лесные охотники носят их, как амулеты. Они верят, что страшные зубы «дядюшки» — белого медведя — отпугнут его бурого «племянника», если он вздумает нападать на человека…

На следующий день лодка поплыла на восток, вдоль побережья.

Это была смелая, но обреченная на неудачу попытка: внезапно переменившийся ветер легко отбросил «Тундру» назад, к устью Таймыры.

Разведя на берегу костер, чтобы обсушиться, Миддендорф и Ваганов обсудили положение. В сущности, оставалось только изо всех сил спешить к Сяттага-Мылла, чтобы еще застать там кочевников.

— Эх, задним умом мы с вами крепки, вот в чем беда. Купи мы в свое время на Енисее шкуры да сделай кожаную лодку…

Ваганов вздохнул: верно.

— И вместительнее и легче, — продолжал профессор. — В такую лодку мы захватили бы из Сяттага-Мылла к озеру всё сразу. Успели бы, пожалуй, и пройти на восток вдоль побережья. А в общем, каким бы судной ни пользовался будущий полярный путешественник, он, думается мне, должен помнить, что в полярных странах с помощью собак можно достигнуть гораздо большего, чем с помощью корабля. Челюскин доказал это.

Казаки приволокли к костру расщепленное, измочаленное дерево. Вырванное половодьем в верховьях какой-нибудь сибирской реки, оно было вынесено ею в океан и теперь выброшено волнами. Дерево бросили в костер. Столб искр взметнулся кверху.

— А все-таки Челюскин не оценен потомками, как он того заслуживает, — задумчиво сказал Ваганов.

— На всех своих картах я назвал мыс, которого достиг Челюскин, его именем. Кажется, это название принято ныне уже многими. Челюскин, бесспорно, самый смелый и настойчивый из наших моряков, действовавших в этом крае!

Казаки, пригревшись у костра, дремали. Старый Тит Лаптуков, более чем когда-либо напоминавший гнома, мешал ложкой в котле, по обыкновению что-то бормоча себе под нос.

— Итак, решено, — сказал профессор: — завтра — назад. Нагрузите-ка только на «Тундру» побольше сухого плавника. Кто его знает, найдем ли мы теперь топливо, если повалит снег. А сейчас — спать.

Плохо поздней осенью на Таймыре, когда над тундрой вступают в единоборство вихри с материка и с океана, когда солнце почти не греет, а ночи тянутся бесконечно.

То под парусом, то на бечеве лодка медленно уходила от зимы. Нижняя Таймыра обмелела, вязкой тиной у берегов засасывала ноги. Пороги стали еще злее и опаснее.

Постоянно менявшие направление ветры изводили путешественников. Ветер, с которым они тщетно боролись час назад, внезапно налетал оттуда, куда только что промчался. Можно было подумать, что он, пролетев второпях мимо цели, спешил теперь исправить свою оплошность.

Достаточно было солнцу на минуту скрыться за облаком, как немедленно налетал холодный, пронизывающий вихрь. Однажды сильным током воздуха из бокового ущелья «Тундру» так сильно бросило на утес, что сломался руль.

— Бечевой идти вернее, — посоветовал Лаптуков. Последнее время старик стал деятельным, даже суетливым. Прожив жизнь на Таймыре, он лучше других знал, что грозит людям, если они застрянут в безлюдной тундре.

— Силы надо беречь, — возразил Лаптукову профессор. — Ветер — наш единственный помощник…

Ваганов, чинивший руль, зло ответил:

— Больно норовист этот помощничек! Тут в спину, а там вон, глядишь, задует в лоб.

— Да вы становитесь ворчливым, как наш Тит! — рассмеялся профессор. — Представьте-ка лучше, что по тундре плывут парусные суда и каждое имеет свой собственный ветер. Под всеми парусами одно плывет с попутным ветром на юг, а соседнее — с попутным же ветром на север. Где еще возможно такое чудо? А вы еще ворчите, неблагодарный!

Под вечер с неба посыпалась снежная крупа. Лодка, обледенев и покрывшись сосульками, сильно отяжелела. Она протекала по всем швам, и перед плаванием через Таймырское озеро ее пришлось заново конопатить мхом.

В ветреный день «Тундра», прыгая с волны на волну так, что трещало днище, понеслась под парусом по озеру. Зачерпнув бортом при особенно яростном порыве ветра, она пошла бы ко дну, если бы Ваганов не успел направить ее к узкой косе, похожей на спину кита.

Пока путешественники лихорадочно разгружали полузатонувшую «Тундру», через корму которой свободно гуляли волны, их одежда смерзлась и при резких движениях с хрустом ломалась. Простучав зубами ночь на сыром островке, они наутро переплыли к мысу, откуда начиналась уже самая широкая часть озера. Попробовали было плыть дальше, но снова едва не потопили лодку и вернулись под укрытие мыса.

Прошло еще три дня, а погода не улучшалась. Временами ветер дул менее яростно, но зато — навстречу.

В мешках оставались лишь крошки от сухарей. Пробовали закидывать сеть: что забросили, то и вытащили. Хорошо еще, что профессору удалось подстрелить куропатку.

На четвертый день, поднявшись во время охоты на холм, Миддендорф увидел на озере серебряную полоску. Взглянув туда в подзорную трубу, профессор поспешил к лагерю.

— Что случилось? — Ваганов видел, что начальник экспедиции сильно взволнован.

— Льды, — с трудом переводя дыхание, ответил тот. — Ветер гонит их сюда… Они отрежут нас.

Казаки тотчас побросали в лодку весь скарб. Сознание опасности удвоило силы, и лодка, подгоняемая частыми ударами весел, поплыла к западному берегу озера, поблескивавшему каймой прочного льда.