На этой лодке, что лежит теперь на берегу залива, не раз плавали, наверно, Харитон Лаптев и Семен Челюскин.

Могучая Лена вынесла их корабль «Якутск» в океан. От ленского устья они повернули на запад. С великими трудностями смог пробиться «Якутск» до мыса, обозначенного ныне на картах именем Фаддея. Это ведь там Лаптев записал в дневник: «У сего мыса стоя, видели морских зверей, великих собою, подобных рыбе — шерсть маленькая, белая, яко снег, рыло черное. По-здешнему называют белуга». Лаптев описался: не «белуга», а «белуха».

На зимовку «Якутск» вернулся вот сюда, в этот Хатангский залив. Жизнь на зимовке была невыносимо тяжелой. Лаптев часто слышал от матросов «неистовые и нерегулярные слова».

На следующий год «Якутск» был раздавлен льдами. Почти двое суток команда с примерным мужеством боролась за сохранение своего наполовину затопленного корабля. Люди покинули судно лишь после того, как вода поднялась до палубы. Лаптев и Челюскин сошли на лед последними. Это было за 75° северной широты. Надвигалась полярная зима, а над моряками вместо крыши было холодное небо, постелью им служил влажный мох, пищей — кислые ягоды тундры да ржаные сухари.

Но Лаптев, этот храбрый моряк, не пал духом. И стоит ли обвинять его в том, что он пускал в ход даже плеть, чтобы заставить отчаявшихся встать с мерзлой земли, идти туда, где жалкие избы покинутой зимовки могли защитить их от гибели.

Крепкие люди были лейтенант Лаптев и штурман Челюскин! Корабль погиб — но они не сдались и к тем мысам, куда их в море не пустили льды, пошли по суше, через тундру. Не дошли, вернулись в Туруханск. Декабрьской темной порой, в пятидесятиградусные морозы, когда человек слышит шорох дыхания, железо становится хрупким, птица мерзнет на лету, Челюскин с тремя солдатами, оставив занемогшего Лаптева в Туруханске, вновь отправляется к северному краю материка. Он идет через тундру пять месяцев, пересекает весь Таймыр и оказывается у того самого мыса Фаддея, от которого «Якутску» пришлось повернуть назад. Идет дальше вдоль побережья, описывая бухты, мысы, острова. Пересекает 77-ю параллель. На всем материке не было тогда человека, который находился бы севернее его. 9 мая 1742 года Семен Челюскин, этот железный штурман с деревянного корабля, пишет в путевом журнале: «Погода пасмурная, снег и туман; пополудни в 5-м часу поехали в путь свой около морского берега… Приехали к мысу… Здесь поставлен маяк — одно бревно, которое вез с собой. Сей мыс каменный приярый, высоты средней, около оного льды гладкие и торосов нет. Здесь именован мною оный мыс: «Восточно-Северный мыс».

Можно ли короче, скромнее сказать о подвиге, равных которому наберется не так уж много в истории полярных странствований! Первым в мире достигнуть с суши крайней северной точки Азии — и не написать об этом ни одного торжественного слова, не похвалиться перед потомством хотя бы чуть-чуть…

Лаптев и Челюскин засняли берега Таймыра. Они сделали как бы рамку, внутри которой целое столетие так и оставалась во многих местах пустота. Теперь предстоит заполнить ее.

Пока профессор ездил на побережье, Ваганов собирал сведения о Таймырском озере. Но узнал он немногое: сами кочевники — нганасаны — редко бывали в тех диких местах.

— Камни там острее ножа — подошвы из лучшей оленьей кожи рвутся за день, — говорили старики. — Однако совсем плохие места — олешкам кушать нечего.

— У нас сапоги кованы железом… Так как же пройти к озеру?

— Зачем тебе? — удивлялись старики настойчивости Ваганова. — Пойдем лучше с нами к большой соленой воде. Рыба есть, птица есть. Хорошо!

Наконец с помощью Тита Лаптукова Ваганов узнал, что путь кочевников проходит недалеко от реки Таймыры, по которой можно спуститься к озеру. Топограф приказал делать лодку. Вернувшийся профессор немало удивил казаков, взявшись вместе с ними плотничать: барин, а топором орудует почище мужика.

Все длиннее становились дни. Нганасаны уже осматривали нарты, чинили упряжь, готовясь к перекочевке на север; женщины костяными иглами шили из оленьей замши летнюю одежду.

Однажды профессор собрал своих спутников.

— Мы начинаем дело, небезопасное для жизни, — сказал он, внимательно всматриваясь в лица слушавших его. — Буду говорить прямо. Тот, кто заболеет во время дальнейшей нашей поездки в глубину севера, должен будет остаться на дороге один, где бы это ни случилось, и ждать, пока остальные вернутся к нему на обратном пути.

Брандт съежился, слуга Фурман побледнел. Ваганов закивал головой. Старик Лаптуков и казаки слушали со спокойными, бесстрастными лицами.

— Я думаю, — подчеркивая каждое слово, продолжал Миддендорф, — что нам нет надобности отправляться всем вместе. Господину Брандту, а также тебе, Фурман, лучше остаться здесь. Томилов, — он кивнул на одного из казаков, — поможет вам заниматься наблюдениями на нашей метеорологической станции.

Брандт затеял вялый спор, говоря, что ради бескорыстного служения науке он готов идти на любые лишения и даже на смерть. Но Миддендорф без труда убедил его, что интересы науки требуют присутствия такого опытного метеоролога именно здесь, на этом становище…

Майским днем нганасаны по уплотненному ветрами снегу, похожему на застывшую морскую рябь, тронулись на север. Далеко по тундре растянулся «аргиш» — олений караван. Девять саней заняло имущество экспедиции: остов лодки, разные приборы, провиант на все лето и даже немного дров. Кто знает, найдется ли подле озера топливо…

Над весенней тундрой боролись холодные и теплые воздушные течения. Туманы, синевато-серой пеленой прикрывавшие тундру, внезапно исчезали, и воздух становился необыкновенно прозрачным. Глаза как бы превращались в подзорные трубы, различая какой-нибудь крохотный бугорок чуть не за версту. Даурские лиственницы, самые морозостойкие деревья на земном шаре, забравшиеся даже за 72-ю параллель и превратившиеся здесь в хилых карликов, казались лесными исполинами.

Однажды во время привала профессору вздумалось осмотреть два невысоких холма, до которых было, что называется, рукой подать. Подвязав лыжи и взяв с собой одного из казаков, он добежал до первого холма. Но едва лыжники заскользили ко второму, как тот медленно поплыл куда-то вбок.

Миддендорф, приписав столь странное поведение холма сильному утомлению глаз, повернул к лагерю. Но тут переменившийся ветер принес густой туман, и профессор едва успел по компасу заметить направление. Они пошли, и злополучный холм снова промелькнул перед ними. Миддендорф взял в руки подзорную трубу. Как сквозь густое матовое стекло, он увидел свою палатку и сани возле нее:

— Бежим, лагерь рядом!

Они поспешили к палатке, которую теперь ясно видел и казак. Вдруг лагерь, до которого оставались считанные шаги, исчез, растаял.

Лыжники остановились. Уж не проскочили ли они сгоряча мимо палатки?

Повернули обратно. Лагеря не было.

Уже в первые дни весеннего путешествия по тундре Миддендорф замечал, что временами отражения идущих впереди оленьих упряжек начинали дрожать, приподниматься над снежной поверхностью. Как-то раз он далее увидел расплывшееся отражение оленя, перевернутое вверх ногами. Эти явления, напоминавшие миражи пустынь, тогда только позабавили его. Теперь марево тундры сыграло с ними злую шутку.

Снова и снова меняя направление, метались они по тундре, падая и опять поднимаясь. Ветер заметал, сглаживал их следы. Прошло пять, десять часов, мглистая полутьма рассеялась, туман из лилового стал перламутровым. Совершенно обессилев, голодные, замерзающие, они повалились на снег. С трудом приподнявшись на коленях, казак потянулся к подзорной трубе, в сотый раз поднес ее к глазам и вдруг радостно вскрикнул.

Миддендорф выхватил у него трубу. В молочном кружке вздрагивала, плясала палатка. На исходе двадцать третьего часа непрерывных блужданий по тундре профессор и казак доползли наконец до нее.

Часть кочевников, ушедших раньше других с зимнего становища, должна была заранее устроить на речке Новой промежуточный лагерь. Но Миддендорф застал там одного здорового и тридцать больных. Профессору, выражаясь фигурально, опять пришлось надевать докторскую шляпу…