_______________

* Цаеалаоавааалаьанаиакаи - выборные должностные люди. Слово это

произошло от "целования креста" в том, что служба будет выполняться

честно. Они делились на "таможенных", "земских", "кабацких" и т. п.

Волынский, по совету Питирима, велел выгнать со службы двадцать человек рассыльщиков. На Нижний по всем учреждениям их было сто, - епископ нашел, что это слишком много. Государь, просматривая списки, за "такое многолюдие" не похвалит.

На углах и на церквах Волынский вывесил объявление, извещавшее о скором приезде царя, и выписку из закона, где между прочим говорилось:

"Чтобы никакого чина люди о делах, принадлежащих до расправы на то учрежденного правительства, отнюдь самому его величеству прошения своего не подавали, а кто свыше указу дерзнет неосмотрительно учинить, то за объявленным сим указом имеют наказаны быть: из знатных людей лишением чина или имения, а другие из нижнего чина и подлые наказанием жестоким".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нижний готовился встречать царя.

На посаде народ притих. Кабаки стали пустовать, а кто заходил в них, был задумчив и немногословен. В церквах многолюдство, усердие и смирение богомольцев возбуждало попов, и они со слезою умиления оглушительно выкрикивали молитву за царя. Весь храм разом грохался на колени и замирал в одном долгом беззвучном земном поклоне. Даже дети становились безгласными, когда старшие, дергая их, шептали в ухо слово "царь".

Питирим целиком погрузился в школьное дело.

В его эллино-греческой и славяно-российской школе шли весенние испытания учеников. Царское предписание, разосланное епископом по губернии, чтобы испытания были "жестокими и опасными", Питирим осуществлял со многим усердием, а теперь, зная о приезде царя, он с особою строгостию занялся этим делом. Сам лично проверял знания учеников по русской и греческой грамматике, по "цыфири", по письму скорописному и уставному, но строже всего он "пытал" учеников по церковной и гражданской "политике". Царь мог проверить знания учеников по этому разделу, ибо в последнее время не раз обращал внимание духовных властей на предмет "политики".

Дела школы теперь вообще поправились: больше стало учеников, меньше беглецов. В половине марта 1721 года в архиерейский дом удалось "завезти" из разных поповских семей до 200 детей. Однако, когда "разобрали" их, оказались годными в эллино-греческую школу всего лишь 20 человек, а в школу славяно-российскую - 31 человек. В первую набирались мальчики, "хотя и при малом возрасте" (ниже двенадцати лет), но умевшие хорошо читать и обладавшие острой памятью. Во вторую - не особенно хорошо читавшие и не обладавшие хорошею памятью, но в возрасте старше двенадцати лет. 140 мальчиков, "отобранных у отцов", были совсем неграмотными. Для них Питирим по своему усмотрению открыл школу "букварную", где школьники "под строгим наблюдением" зубрили по букварю Феофана Прокоповича буквы и слоги, "заповеди блаженства" - по руководству новгородского иподиакона Федора Максимовича, а греческий язык - по руководству знаменитых братьев Лихудов.

"Ради наивящей твердости обучения", за обыкновенную школьную шалость впервые делался словесный выговор, вторично - производилась порка шелепами в присутствии товарищей, затем драли "с усилием" плетьми и сажали в карцер. Беглецов после поимки ковали в кандалы и доставляли в Духовную консисторию. В помощь учителям из среды школьников назначались десятники, пятидесятники и сотники и надо всеми - староста. Они должны были следить за товарищами и обо всем замеченном и слышанном докладывать епископу непосредственно.

Теперь, в канун царского приезда в Нижний, Питирим открыл занятия в трех вновь выстроенных в кремле каменных школьных домах. Небольшие, но уютные, сверкавшие на солнце белизною своих стен домики выросли на пустыре вдоль простенка между Дмитровскими и Георгиевскими воротами. Раньше здесь бродили бездомные собаки и спали нищие, а теперь были чистота и порядок.

Ученики делали в науках большие успехи. Довольный этим епископ распорядился:

"...дабы не было роптания от родителей учеников за великий оных кошт на учителя и на покупание книг, тако ж и на пропитание сынов своих, далече от дому своего учащихся, ученики должны быть и кормлены и учены туне и на готовых книгах епископских. А монастыри знатнейшие должны отчислять на оное 20-ую, а церкви, наделенные землею, 30-ую часть приплодного хлеба..."

II

- Ой, болезные! Ой, миляги несчастные! Ох, сердешные, богом обиженные! - глотая обильные слезы, шамкала старуха-нищая на окской набережной, поглядывая на гвардейцев, расположившихся бивуаком вдоль берега в ожидании царя.

- Ты чего тут хрюкаешь, убогая? - подошел к ней унтер.

- Да как же, батюшка! Солдатушек жалко!

- Ружье да ранец, бабушка, не тяга, а крылья.

- Крылья-то у ангелов у однех остались ноне. У человеков крылья срезаны. Человек днем скоком скачет, а ночью плачет... Вот что, батюшка, а теперича и завовсе...

Унтер ухмыльнулся, отошел.

К старухе из толпы подкатился какой-то чернец. Глаза бегают. Сам ежится. Бороденка рыжая, неровная.

- О чем, бабушка, с начальником-то?

Старуха сморщилась, всхлипнула. Чернец услужливо вытер ей рукавом слезы.

- Чего горюешь, честная девственница? - не то со смехом, не то удивленно спросил чернец.

- Царь к нам едет! - шепнула старуха чернецу.

Чернец задумался. Мягко, по-кошачьи ступая, подошел еще человек: высокий, черный, курчавый. Старуха и та заметила, что он красивый.

- Чего говорил унтер-то? - спросил он ее.

- А я и не поняла! - наивно ответила старушка. - А ты кто такой, батюшка, будешь?

- Лошадиный барин, капрал жеребячий.

И, немного подумав, спросил:

- Знаешь ли Филиппа Рыхлого?

- Как не знать, батюшка! Известный скорпиен.

- Лошадь я вчера увел у него, вот кто я.

- Так, так, поняла, поняла! - улыбнулась старуха. - Подай, батюшка, на радости божьей страннице! Бог тебе пошлет еще...

Курчавый подмигнул чернецу:

- Выдай.

Чернец извлек из рясы деньгу.

- Вот тебе за твои душеполезные речи. Помолись богу, чтобы он помог мне теперь жену увести у Фильки у сопливого.

Старуха усердно перекрестилась:

- Пошли тебе, господи всевышний! Господи, помилуй, господи, помилуй! Мало стало хороших людей!

Курчавый и чернец рассмеялись.

- Я ведь не такой прелюбодей, как Питирим... Спал с овчинниковской девкой, а потом пытал ее и порол... С бабой нельзя так, не полагается. Интересу нет, без ласки. Простота не везде нужна.

Старуха заплакала.

- Ты о чем?

- Знала я ее, Лизаветушку-то, царство ей теперича небесное! Замучили они ее, окаянные. И отца ее, подлюгу, знаю... И братьев. - И махнула рукой. - Что уж говорить! Подай, родимый. За ее душу молитву возносить буду...

- Отец Карп, выдай еще...

Чернец, покосившись на приятеля, сунул в руку старухе "крестовик".

- Голубиная радость, молитвы извергающая! Помолись тогда и за раба божьего Софрона... Жить ему долгие годы, чтобы, и побольше вредных людишек ему убивать чтобы; а еще помолись за раба божьего Сыча... Мысля сбылась его чтобы...

Старуха перекрестилась на кунавинскую церковь, выглядывавшую из рощи по ту сторону Оки. Черный курчавый молодец перевел взгляд в сторону окского надгорья, по которому спускались полицейские ярыжки.

- Идем! - дернул он чернеца за рукав.

- Куда же мы теперь с тобой толкнемся? - вздохнул отец Карп.

- Эх-эх ты, приятель! Мало места на земле? - засмеялся бородач, обнажив сильные, белые зубы.

Ярыжки торопливо, обливаясь потом, спускались по горе к набережной. И не успела старушка оглянуться, как ее собеседники уже исчезли, словно сквозь землю провалились.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В этот день, 26 мая, утро было серое, облачное. Дул верховой ветер волногон, выбивая пенистые гребни на взгорьи. Вода звенела, шлепаясь о камни, шелестела в травах; далеко разносился ее шум.