– Но это же имеет громадное значение! Одно дело – февральская революция, одни условия борьбы, Октябрьская – уже социалистическая революция, восемь месяцев, а какой колоссальный сдвиг, и другие уже люди… Складывается иное положение. А два-три года могли показать, кто где, гниль еще держалась незаметно, человек уже прогнил и не заслуживает доверия как руководитель, поэтому тут историческую сторону надо учитывать, материалистическая диалектика, она имеет громадное значение, и, если разобраться конкретно в этих событиях, то это никакой не переворот меньшинства против большинства, а это историческое нарастание событий и расчистка путей. Это очень существенно. Более конкретно надо судить по историческому периоду и по группировкам, которые тогда складывались. А также и по тому прошлому, которое оставило этих людей. Борьба с троцкизмом – она не все троцкистское выключила из состава не только партии, но и центральных органов. В этот период уже главной была борьба с правыми, они наиболее гибко примыкают к партии, тогда партия считала это главной опасностью. После разгрома кулачества, после полной коллективизации правых оказалось, то есть обнаружилось, гораздо больше, чем допускали. Это было главной опасностью.

– XVII съезд вошел в историю нашей партии под названием «Съезд победителей».

– Вот эти названия – как будто они что-нибудь определяют! Это агитационное название.

– На XVII съезде никаких оппозиционных вопросов не выдвигалось?

– То, что было открыто, Политбюро знало. Но все невозможно знать, просто невозможно, пока какой-нибудь повод не будет для этого. Я вам скажу, чтобы некоторый свет бросить на это дело, вы как считаете Хрущева – правым, левым, ленинцем – что? Хрущев, он сидел в Политбюро при Сталине все 40-е годы и начало 50-х. И Микоян. Чистили, чистили, а оказывается, правые-то в Политбюро сидели! Вот ведь как это сложно! Так вот, по таким, я бы сказал, цифрам и по таким формальным признакам нельзя понять это. Нельзя понять. Такие были глубокие изменения в стране, в партии тоже, что вот даже при всей бдительности Сталина освободиться от троцкистов и правых… В Политбюро и при нем все время сидели, особенно правые, которые наиболее приспособленчески умеют вести себя. Настолько гибкие, настолько связаны с нашей крестьянской родиной, настолько крепко связаны, и так этот мужик умеет приспособиться через своих идеологов со всем переливом и изгибом, что разобраться, где тут начинается троцкизм и, особенно, где начинаются правые, это сложнейшая тема, сложнейшая.

Они во многих случаях ведут себя не хуже, чем настоящие ленинцы, но до определенных моментов. Как Хрущев. Когда был еще Сталин, он на ХIX-м съезде был докладчиком по организационному вопросу. Я открывал съезд XIX-й…

Но мне посоветовали – у меня и теперь еще лежит речь страниц на двадцать на XIX съезде партии – все Политбюро говорит: «Не выступай! Сталин будет недоволен, не надо, не выступай». Ничего особенного у меня не было, конечно, все было в пользу Сталина в конце-то концов, никто не знал текста моей речи, а вот – не вылезай, не надо тебе выступать!

– Почему?

– А почему я был удален из Политбюро после XIX съезда в первый же день? Фактически. Нет, и формально. Да, да, вы этого не знаете.

– Но во всех газетах… Вы были в Президиуме ЦК…

– Президиум – 25 человек. Это было в Уставе предусмотрено. А собрался Пленум, надо было выбрать Бюро, выбрали Бюро без Молотова и Микояна. В состав Президиума я входил, в состав 25-ти, но он не собирался почти. А бюро 10 человек, но это не было опубликовано. Берия и Хрущев вошли.

В 1953 году Сталин меня к себе уже не приглашал не только на узкие заседания, но и в товарищескую среду – где-нибудь так вечер провести, в кино пойти – меня перестали приглашать. Имейте в виду, что в последние годы Сталин ко мне отрицательно относился. Я считаю, что это было неправильно. Пускай разберутся в этом деле хорошенько. Я-то своего мнения о Сталине не менял, но тут какие-то влияния на него, видимо, были.

– Наверно, группа трех друзей поработала – Берия, Хрущев и Маленков?

– Да, видимо. Скорей всего, да. Но все-таки, конечно, главное не в этом. А недоверие было к моей жене. Тут сказалось его недоверие к сионистским кругам. Но не вполне, так сказать, обоснованное.

09.10.1975

– В энциклопедии: «В ноябре 1946 г. общее собрание Академии наук СССР избрало В. М. Молотова почетным академиком».

– В 46-м. Я был за границей. Я был в Нью-Йорке и получил телеграмму от Сталина. «Были у меня академики, – он пишет, – они хотят избрать тебя почетным академиком. Прошу согласиться». Я ответил, что согласен, и допустил глупость. Какую-то лишнюю фразу написал, вроде того, что: «Ваш Молотов», – подписал. Потом Сталин мне сказал: «Я удивляюсь, как ты так подписал?»

Да, я говорю, действительно глупость. Ну, чересчур, ну, Академия, там, черт его знает, объединился пестрый состав, причем здесь: «Ваш»? Попроще хотел. Поскольку выдвинули меня в академики, нельзя не согласиться. Это глупость, конечно.

– Дальше: «В марте 1949 г. В. М. Молотов был освобожден от обязанностей министра иностранных дел и сосредоточил свою деятельность в Совете Министров СССР в качестве заместителя Председателя Совета Министров СССР».

Никак не комментируется. Это, видимо, уже Сталин начал давить на вас.

– Не комментируется? Нет, раньше все это началось.

19.04.1977

– В январе 53-го года приехала какая-то польская артистка… Домбровская-Турская. Ну вот, на другой день было опубликовано: на концерте присутствовали – первый Сталин, второй Молотов и т. д. Вот так. Я попал, как и раньше, на второе место, следили, кто за кем. Я формально числился еще вторым, это было опубликовано, я сам читал газету, но меня уже никуда не приглашали. Он же открыто выступил, что я правый.

– А не из-за Полины Семеновны?

– Она из-за меня пострадала.

– А не наоборот?

– Ко мне искали подход, и ее допытывали, что вот, дескать, она тоже какая-то участница заговора, ее принизить нужно было, чтобы меня, так сказать, подмочить. Ее вызывали и вызывали, допытывались, что я, дескать, не настоящий сторонник общепартийной линии. Вот такое было положение.

– Вячеслав Михайлович Молотов, человек, который был вместе с Иосифом Виссарионовичем значительно раньше, чем вы стали руководящими деятелями государства.

– С 1912 года, – уточняет Молотов.

– С 1912 года! Вы вместе были в ЦК в самые острейшие и сложнейшие моменты нашей борьбы, вы прошли такое величайшее испытание, как Великая Отечественная война, вопрос стоял: быть или не быть…

– Я ничего особенного не сделал, – говорит Молотов. – У меня заслуг тут меньше, так сказать…

– Вы в Лондон летали?

– Летали, да.

– Во время войны, вероятно, ни один из политических деятелей не совершал тех ходов, какие совершили вы.

– Ну, пришлось, – соглашается Молотов.

– Вячеслав Михайлович Молотов, действительно, второе лицо в государстве на протяжении стольких лет, чем вы это объясните? Сталин что, вообще никому не доверял? Или его сознание пострадало? Как это может быть?

– Мнительность была. Сталин пережил такие трудные годы и столько взял на свои плечи, что в последние годы все-таки стал страдать однобокостью. Однобокость в том, что та или иная ошибка могла показаться поводом к серьезному делу.

– Но ведь в начале 50-х годов у нас уже не было и не могло быть людей, которые бы пытались проводить в партии антисталинскую линию.

– Погодите. В марте Сталин умер, а уже в июне – июле Хрущев возглавлял тот же самый ЦК. Как же это получилось так? Хрущев, Микоян, люди правых настроений, они сидели и изображали из себя величайших сторонников Сталина. Микоян ведь сказал к его 70-летию: «Сталин – это Ленин сегодня». Вы не повторите, я не повторю, а он в своей статье к его 70-летию так изобразил, что вот вам был Ленин, а теперь такой же Сталин. А через несколько месяцев после смерти Сталина он от этого покрутился. А Хрущев? Он ведь группу сколотил! Вот вам и крепость, вот вам и все очистили! Вот вам уже и все пройдено! Ничего еще не пройдено!