Находясь во власти тяжелой духовной драмы, Виттория Колонна уехала в Витербо, дабы быть подале от кружка реформистов и отдаться только вере, целиком полагаясь на волю церковных властей. Она покинула Рим в страшном смятении чувств и страхе после обвинений, выдвинутых кардиналом Караффа и уличающих ее в принадлежности к движению так называемых еретиков.

На этом закончились мои воскресные встречи с Витторией, которые служили мне таким подспорьем в работе и утешением. Впав в религиозный экстаз, она осталась глуха к моим словам, когда я умолял ее остаться здесь при монастыре Сан-Сильвестро.

- Мне сейчас крайне необходимо одиночество, - таков был ее ответ на мою мольбу.

Возможно, я был бы менее опечален ее словами, если бы не испытывал в настоящий момент столь нестерпимо острую нужду в общении с ней.

* * *

Великий труд в Сикстинской капелле закончен, и я в полном изнеможении. Но несмотря на это и на мой преклонный возраст (мне почти семьдесят), Павел III вынуждает меня браться за новую работу, не менее трудоемкую, чем та, которую я только что завершил. Словом, ему не терпится, чтобы я взялся расписывать фресками капеллу, недавно сооруженную по его распоряжению.

Старая история повторяется снова. Как в прошлом, так и ныне мне опять не позволяют довести до конца работу над гробницей Юлия II. Когда-то этому препятствовала зависть семейства Медичи, которое пыталось всячески отвлечь меня своими поручениями, а ныне - ненасытность Павла III. Замечаю, как он все чаще с завистью поглядывает на стоящих у меня Моисея и двух рабов. Если папе, не дай бог, действительно взбредет в голову мысль поместить эти скульптуры в новой капелле, он добьется своего, а мое сердце разорвется от отчаяния.

Хотелось бы теперь только одного - чтобы Павел III оставил меня в покое и одарил высочайшей милостью, позволив завершить все дела с Делла Ровере, дабы положить конец их неприязни в отношении меня. Боже, когда же кончится эта мука мученическая! Я уже сам начинаю сознавать, насколько правы родственники папы Юлия. Но одного им ни за что не прощу: в это дело они впутали общественные круги всей Италии, распуская слухи, не делающие чести моей персоне. Но эти господа из Урбино могут говорить все, что им заблагорассудится. Только пусть они прикусят язык и словом не заикаются о том, что я-де обманул их высокочтимого родственника, воспользовавшись его "добротой". Обманутым в этом деле оказался я один. Мне одному пришлось тысячу раз без толку упрашивать Юлия II, чтобы он дал мне возможность работать над усыпальницей.

Считаю сейчас бесполезным докапываться до истинных причин, не позволивших мне после кончины Юлия II завершить работу над его усыпальницей. Это вечная трагедия, которая терзает меня уже сорок лет. Перипетии, выпавшие на долю этого незавершенного творения, постоянно вынуждали меня оправдываться в том, в чем был я неповинен, искать защиту от нападок, жить в вечном волнении, зависеть от воли и настроения пап, сменявших друг друга. Порою я даже склонен думать, что вся моя жизнь сложилась бы иначе, да и в искусстве я был бы более удачлив, если бы не эта тень, которая омрачала все мое существование...

Мне душу гложет горькое сознанье

Неведомой вины; на сердце боль,

В смятеньи чувства, потерял покой,

И безнадежны все желанья.

К чему, любовь, такие испытанья,

Коль мыслями всегда с тобой?

* * *

С некоторых пор местные пуритане ропщут по поводу "голых" фигур в сцене Страшного суда. И хотя папский двор с безразличием относится к таким возгласам неодобрения, начинаю испытывать страх за судьбу моей фрески. Подобные нападки могут расшевелить и привести в движение ханжей и лицемеров, уже поговаривающих, пусть пока вполголоса, о добропорядочности и моральных устоях.

Кардинал Караффа (про которого говорят, что он "открыл глаза" Павлу III и убедил его ввести суд инквизиции против так называемых еретиков) уже проявляет недовольство тем, что столь большое число обнаженных фигур украшает целую стену в Сикстинской капелле.

Вот уже восемь месяцев, как мне не выплачивается пенсия за особые заслуги, установленная для меня Павлом III. Видимо, его казначей никак не выкроит время, чтобы привести в порядок счета, и отмалчивается. Может быть, он думает, что я забыл о пенсии? Так пусть не обольщается. Я уже отправил к нему моего Урбино с запиской, чтобы напомнить о себе и своих законных интересах.

Нынче весь день был так занят, что решил поступиться приглашением Луиджи дель Риччо отужинать у него дома. Жду, что с минуты на минуту на пороге появится Эрколе, его посыльный. Думаю, что не особенно обижу друга отказом. Нет никакого желания выходить из дома...

Который день ненастье на дворе,

И лучше вечер дома коротать, в тепле.

18 октября 1542 года.

* * *

Джовансимоне и Сиджисмондо пишут, что племянник ведет себя неподобающе с моной Маргаритой. Бедная старуха давно уже живет в нашем доме, пользуясь неизменным уважением не только из-за своего преклонного возраста, но и потому, что отец мой Лодовико просил меня считать ее членом семьи.

Я свято соблюдаю родительский наказ и ни в чем никогда не отказывал моне Маргарите. Хочу, чтобы и Леонардо не расстраивал ее и относился к ней, как к родной бабке.

Я написал проказнику, чтобы он строго соблюдал мои указания и с почтением относился к старухе, которая не только принимала его при родах, но и выхаживала, холила и заботилась о нем вплоть до сегодняшнего дня. А потом, пусть не перечит дядьям и вышлет мне рубахи не столь грубые и затрапезные, как те, что получил от него на прошлой неделе.

* * *

В письме, полученном мной сегодня, Виттория Колонна пишет, что если мы и далее будем продолжать нашу переписку из чувства "вежливости" и "долга", то вскоре ей придется покинуть часовню св. Катерины, а мне капеллу Паолина и, таким образом, она лишится возможности общаться с монахинями в часы молитвы, а я - "сладостного разговора" с моей живописью. "Однако, продолжает далее моя подруга, - веря в нашу прочную дружбу, полагаю, что я ее, скорее, выражу не ответами на ваши письма, а молитвами, обращенными к господу богу, о котором вы говорили с такой проникновенностью и болью в сердце в день моего отъезда из Рима; надеюсь при возвращении найти в вашей душе его обновленный образ, каким вы изобразили его в моем Распятии" *.

* ... каким вы изобразили его в моем Распятии - речь идет об утраченной картине, выполненной Микеланджело в 1546 г. для Виттории Колонна.

Хотя Виттория помнит обо мне и обращается со словами, проникнутыми такой верой, вижу, как ей хотелось бы, чтобы я не писал с такой настойчивостью, а побольше думал о боге и целиком отдавался своим делам. Возможно, она права. Что греха таить, я порою забываю, что она ушла в монастырь и душа ее обращена ко всевышнему.

Но с каким неподдельным чувством и грацией она выразила это свое пожелание! Влекомый страстями и все еще связанный с мирской суетой, я чувствую, насколько не достоин такого ангельского ко мне отношения. Как хотелось бы мне освободиться от пут нынешней жизни и говорить с Витторией ее же словами...

Роятся суетные мысли в голове,

А жить осталось слишком мало,

И заблуждаться боле не пристало

Пора о вечности подумать, о душе.

По силам ли такое испытанье мне?

Молю, чтоб милость божия меня не покидала.

* * *

По совету папы я высказал ряд соображений относительно фортификационных работ, производимых в предместьях Рима. Какую же злобу породили мои замечания у Антонио да Сангалло Младшего! Теперь на мою голову сыплются самые невероятные обвинения. Зная неприязнь этих людей ко мне, я ограничился лишь тем, что без обиняков указал Антонио и его помощникам на допущенные грубые ошибки, которые достаточно исправить (что, кстати, и было сделано в конце концов, несмотря на глупое упрямство), дабы придать большую оборонительную мощь самим укреплениям.

Теперь Сангалло и иже с ним поносят меня, заявляя, что я-де испортил их проект, воспользовавшись своим авторитетом, хотя ровным счетом ничего не смыслю в подобных делах. Более того, они утверждают, что я, мол, вознамерился возглавить все фортификационные работы. Они могут обвинять меня во всех грехах, но только не в желании взять на себя еще одну обузу. У меня своих дел и забот по горло, и, если бы меня хоть частично от них освободили, я бы только вздохнул с облегчением.