— И долго он пробыл в плену? — спросил Самбульо.

— Полтора года, — отвечал Асмодей.

— Ну, я думаю, что он напрасно беспокоится! — возразил Леандро-Перес. — Верность его дамы не так уже долго подвергалась испытанию, чтобы за нее опасаться.

— А вот и ошибаетесь, — сказал Хромой, — как только его принцесса узнала, что он в плену в Берберийских владениях, она поспешила обзавестись другим поклонником.

Можете ли вы представить себе, что человек, бредущий позади тех двух, о которых мы сейчас говорили, был когда-то красив? — продолжал бес. — Он весь зарос густой рыжей бородой, придающей ему безобразный вид. А между тем он был красавец. Под нынешней отвратительной внешностью вы видите героя довольно странной истории, которую я вам сейчас расскажу.

Этого высокого человека зовут Фабрисио. Ему едва исполнилось пятнадцать лет, когда умер его отец, богатый крестьянин из Синкельо — большого селения в королевстве Леонском. Вскоре после этого умерла и мать. Фабрисио был единственный сын и поэтому получил в наследство крупное состояние, опека над которым была вверена его дяде, человеку вполне честному. Фабрисио кончил курс ученья в Саламанке, затем выучился владеть оружием и ездить верхом. Словом, он сделал все, чтобы заслужить место в ряду поклонников доньи Ипполиты, сестры мелкого дворянчика, которая живет в своем домике на расстоянии двух ружейных выстрелов от Синкельо.

Эта девушка была очень хороша собой и почти одних лет с Фабрисио; зная ее с детства, он, так сказать, с молоком матери впитал любовь к ней. Ипполита тоже давно заметила, что юноша недурен, но, зная, что он сын крестьянина, не удостоивала его вниманием. Она была невыносимо горда, так же как и ее брат дон Томас де Ксараль, — пожалуй, самый бедный и самый чванный человек во всей Испании. Этот надменный деревенский дворянин называл свой домик замком, хотя, по правде говоря, то была просто лачуга, готовая вот-вот развалиться. Не имея средств починить свое жилище и едва перебиваясь, чтобы не умереть с голоду, он все же держал слугу, а к его сестре была приставлена мавританка.

Было очень забавно, когда по воскресеньям и праздникам дон Томас появлялся в селении в красном бархатном, страшно потертом костюме и в маленькой шляпе со старым желтым плюмажем, которые он берег как драгоценность все остальные дни недели. Нарядившись в эти лохмотья, казавшиеся ему атрибутами его благородного происхождения, он корчил из себя вельможу и считал, что может отвечать одним лишь взглядом на глубокие поклоны, которые ему отвешивают. Его сестра не менее его гордилась древностью своего рода, но к этой глупости она присоединяла еще и другую: она мнила себя писаной красавицей и жила в блаженной надежде, что явится некий гранд и попросит ее руки.

Таковы были дон Томас и его сестра. Фабрисио это было хорошо известно. Чтобы проникнуть к этим надменным особам, он решил льстить их тщеславию притворным благоговением. Он действовал так ловко, что брат и сестра, наконец, разрешили ему приходить иной раз свидетельствовать им свое почтение. Их нищета была ему не менее известна, чем их спесь, и Фабрисио все хотелось предложить дону Томасу и Ипполите денег, но боязнь их оскорбить удерживала его. Однако он нашел остроумное средство проявить свое великодушие и помочь им, не задевая их самолюбия.

— Сеньор, я хотел бы отдать кому-нибудь на хранение две тысячи дукатов, — сказал он однажды дворянину, оставшись с ним наедине. — Не сделаете ли вы мне одолжение сохранить их у себя?

Нечего и спрашивать, согласился ли на это Ксараль. Помимо того, что он нуждался в деньгах, ему было лестно считаться хранителем большой суммы. Он охотно взял деньги и немедленно же без стеснения употребил часть их на починку своей лачуги, а затем доставил себе кое-какие невинные удовольствия: заказал в Саламанке новый кафтан из прекрасного голубого бархата и купил зеленое перо, которое заменило желтый плюмаж, с незапамятных времен украшавший его благородную голову. Прекрасной Ипполите тоже перепало кое-что в виде разных уборов. Так дон Томас тратил вверенные ему дукаты, не помышляя о том, что они чужие и что он не в состоянии возвратить их. Его это нисколько не смущало, и он даже находил вполне естественным, что простолюдин платит за честь быть знакомым с дворянином.

Фабрисио, конечно, это предвидел; но в то же время он льстил себя надеждой, что дон Томас в благодарность будет с ним обращаться по-приятельски, а Ипполита понемногу привыкнет к его ухаживанию и в конце концов простит ему, что он осмелился мечтать о ней. И в самом деле, доступ к дону Томасу и Ипполите был для Фабрисио облегчен, и они стали с ним любезнее прежнего. Великие мира сего всегда ласкают богатого человека, если он служит им дойной коровой. Ксараль и его сестра, до сих пор знавшие о богатстве только понаслышке, теперь, поняв все его значение, решили, что услужливым Фабрисио надо дорожить; они были с ним так ласковы и любезны, что совсем его очаровали. Фабрисио думал, что понравился им и что, вероятно, они пришли к заключению, что дворянам, ради поддержания знатного рода, поневоле приходится заключать браки с простолюдинами и что такие случаи не редкость. В этой уверенности, подкреплявшей его любовь, он решился сделать Ипполите предложение.

При первом благоприятном случае Фабрисио сказал дону Томасу, что страстно желает сделаться его зятем и что ради этой чести он не только готов подарить ему доверенные деньги, но прибавит еще тысячу пистолей. При этом предложении надменный Ксараль покраснел, гордость в нем проснулась, и первым его порывом было выразить глубокое презрение сыну хлебопашца. Но как ни возмутила дворянина дерзость Фабрисио, он сдержался и, не высказывая ему презрения, ответил, что дать окончательный ответ не может, не посоветовавшись с Ипполитой и даже с родственниками.

С этим он отпустил влюбленного и действительно собрал на совет кое-кого из соседних идальго, находившихся с ним в родстве и тоже одержимых, как и он, «манией идальгии». Дон Томас созвал их не для того, чтобы спросить их мнения, отдать ли Фабрисио руку сестры, но чтобы посоветоваться, как наказать наглеца, который, несмотря на свое низкое происхождение, осмеливается мечтать о такой знатной девушке, как Ипполита.

Дон Томас рассказал об этой дерзости собравшимся дворянам, и надо было видеть, какой яростью зажглись глаза всех присутствующих при одном имени Фабрисио, сына землепашца. Они метали против дерзкого громы и молнии. Они считали, что надо до смерти избить его палками, чтобы этим смыть обиду, нанесенную их роду предложением столь постыдного брака. Однако, зрело обсудив вопрос, все же решили даровать преступнику жизнь, но, чтобы он впредь не забывался, задумали сыграть с ним такую шутку, которую он долго будет помнить.

Предлагали разные каверзы и, наконец, остановились на следующей. Решили, что Ипполита притворится, будто любовь Фабрисио трогает ее, и как-нибудь ночью назначит ему свидание в замке, якобы желая утешить несчастного, которому дон Томас отказал в ее руке. Когда прислужница мавританка впустит Фабрисио, подосланные люди застанут его с ней наедине и силой принудят на ней жениться.

Сестра Ксараля сначала согласилась на этот обман. Ей казалось, что предложением человека столь низкого звания задета ее честь. Но дух гордыни скоро уступил место жалости, или, вернее, любовь внезапно восторжествовала в сердце надменной Ипполиты.

С этого дня все стало представляться ей совсем в ином свете; теперь она находила, что низкое происхождение Фабрисио вполне вознаграждается его прекрасными качествами, и ей уже казалось, что это человек, вполне достойный ее любви. Обратите внимание, сеньор студент, какую глубокую перемену может произвести страсть: та самая девушка, которая воображала, будто даже принц крови едва ли достоин обладать ею, вдруг влюбляется в сына землепашца, и она уже в восторге от его притязаний, которые прежде считала для себя позором.

Ипполита отдалась увлекавшей ее склонности и вместо того, чтобы способствовать мести брата, завела с Фабрисио тайные сношения при посредстве мавританки, которая иногда впускала его ночью в комнату своей госпожи. Но дон Томас заметил, что происходит что-то подозрительное, и стал недоверчиво относиться к сестре; он начал наблюдать за ней и вскоре убедился собственными глазами, что, вместо того чтобы помогать исполнению намерений родни, она им препятствует. Дон Томас немедленно сообщил об этом двум своим двоюродным братьям. Те вскипели гневом и завопили: «Мщение, дон Томас! Мщение!» Ксараль, который в данном вопросе не нуждался в поощрении, ответил им с чисто испанской скромностью, что они увидят, как он умеет действовать шпагой, когда надо отомстить за поруганную честь; затем он попросил их прийти к нему с наступлением ночи.