Ахматова была женой Гумилева. Красавица. Челка. Шаль. Но долго я даже не знала, жива ли она еще.

Постановление ЦК о журналах "Звезда" и "Ленинград" застало меня в поездке. Я тогда работала в ВОКСе, и меня послали с делегацией корейских писателей на Кавказ. У них был переводчик, плохо владевший русским, чуть получше - английским. Мы и переводили вдвоем: разговоры на бытовые темы, вопросы о фабриках Тбилиси и Еревана и туристские выжимки из древней истории. Но в день публикации постановления Ли Ги Ен, глава делегации, спросил меня об Ахматовой. Ответить я не могла. Меня это постановление ЦК не возмутило, не испугало, просто не задело. В моем тогдашнем мире Ахматовой не было. Зощенко я знала гораздо лучше. Читала рассказы, "Голубую книгу" и "Возвращенную молодость". Не очень его любила. Не полюбила и потом. Покоробило в тексте постановления ЦК слово "подонок".

Ругань всегда неприятна. Но раз сказала партия!..

Ахматова пришла ко мне в середине пятидесятых годов. Тогда же я впервые испытала ожог Цветаевой. Эти имена - Ахматова и Цветаева - часто называли рядом. Для меня сначала Цветаева была важнее. А потом стихи и судьба Ахматовой медленно, но неотвратимо прорастали, заполняя все большую часть моей души.

Л. Анну Андреевну Ахматову я увидел впервые в мае 62-года. Меня привела к ней Надежда Яковлевна Мандельштам.

Большой дом на Ордынке, прямо напротив того, где я прожил шесть довоенных московских лет.

Грязная лестница. Маленькая комната в квартире Ардовых. Ахматова - в лиловом халате. Большая. Величественная. Однако полнота рыхлая, нездоровая. Бледно-смуглая кожа иссечена морщинками, обвисла на шее. Четко прорисованный тонкогубый рот почти без зубов. От этого голос, мягко рокочущий, низкий, иногда не мог преодолеть шепелявость...

Но она была прекрасна. Именно прекрасна. Подумать "старуха" было бы дико. Рядом с ней - медлительной, медленно взглядывавшей, медленно говорившей, - сидела Фаина Раневская. Она острила, зычно рассказывала что-то веселое, называла Анну Андреевну "рэбе", и показалась шумной, громоздкой старухой.

Анна Андреевна и Раневская - на тахте. Мы с Надеждой Яковлевной - на стульях, почти вплотную напротив. Никто больше уже не мог бы войти. Некуда.

От смущения и страха я онемел. Что говорить? Куда девать руки и ноги?.. Очень хотел все запомнить. Смотрел, но заставлял себя отводить взгляд, не таращиться. При этом, кажется, глупо ухмылялся. Бормотал какую-то чушь. Раневская вскоре ушла. И Ахматова внезапно спросила, как бы между прочим:

- Хотите, я почитаю стихи? Но только прошу ничего не записывать.

И стала читать из " Реквиема". Я глядел на нее, уже не стесняясь, неотрывно. Должно быть, очень явственным было изумленное восхищение. Она, конечно, все понимала - привыкла. Но любой новый слушатель был ей нужен.

Она читала удивительно спокойным, ровным - трагически спокойным голосом.

Ушла и Надежда Яковлевна. Она продолжала читать.

И если когда-нибудь в этой стране

Воздвигнуть задумают памятник мне...

Глаза у меня были мокрые. Она, вероятно, и это заметила.

Сдавленным голосом я попросил:

- Пожалуйста, можно это еще раз?

В те минуты я думал только: "Запомнить побольше".

Она прочла еще раз Эпилог. Музыка стихов рождалась где-то в груди и в глубине гортани. Я уже не слышал шепелявости, не видел ни морщин, ни болезненной грузности. Я видел и слышал царицу, первосвященницу поэзии. Законная государыня - потому так безыскусственно проста, ей не нужно заботиться о самоутверждении. Ее власть неоспорима.

Естественным было бы опуститься на колени. Но у меня достало отваги лишь на несколько беспомощных слов, когда она, помолчав, спросила:

- Вам нравится?

- Если бы вы не написали ничего, кроме этих стихов, вы остались бы самым великим поэтом нашего времени.

Она даже не улыбнулась. А я понял, что ей - поэту и женщине - никакие похвалы, ни поклонение не могут быть избыточны. Десятилетиями ее жестоко обделяли признанием, постыдно хулили и травили.

Я старался запомнить и, едва выйдя за двери, повторял:

Для них соткала я широкий покров

Из бедных, у них же подслушанных слов,

...Затверженные отрывки "Реквиема" я в тот же день прочитал Рае. И она тоже запомнила.

Потом, нарушив обещание, все, что вспомнилось, записали - каждый своей "тайнописью".

Р. Мы с Лидией Корнеевной Чуковской сидели в садике нашего двора на улице Горького. Я стала вспоминать "Реквием". Лидия Корнеевна оглянулась по сторонам и сурово прервала:

- Мы - нас, кажется, десять - молчим об этом уже больше двадцати лет.

Мне почудился в ее голосе даже некий гнев "посвященного" на вторжение чужака в сокровенное святилище. Но через несколько минут она смягчилась и вполголоса прочитала целиком Эпилог.

Потом я несколько раз слышала чтение самой Ахматовой. Однако "Реквием" и сегодня звучит во мне голосом Лидии Корнеевны.

Она же 20 мая 62-го года привела меня к Ахматовой по делу.

В журнале "Октябрь" пасквилянт напал на статью литературоведа Эммы Герштейн "Вокруг гибели Пушкина". Анна Андреевна дружила с Эммой Герштейн и высоко ценила ее работы. Она пригласила меня как секретаря секции критики Союз писателей должен вступиться за грубо, незаслуженно оскорбленную исследовательницу.

Я внимательно выслушала все, что сказала Ахматова, записала, обещала сделать все, что в моих силах. Глаза поднять боялась.

- Невежество дремучее этот "Октябрь", этот пасквилянт. Надо протестовать. Но плохо, что Бонди в чем-то несогласен с Эммой. И не промолчит. Всегда-то мы меж собой не согласны.

Лидия Корнеевна рассказала, что мой муж недавно побывал у Ахматовой, влюбился, а я пришла посмотреть на соперницу.

Она, без тени улыбки, величаво:

- Понимаю, мы, женщины, всегда так поступаем. Немного погодя:

- В тысяча девятьсот тринадцатом вернулся Николай Степанович из Африки, - это она о Гумилеве, - приехал в Царское, а меня нет, я ночевала у знакомых. Я рассказала об этом отцу: "Папа, ведь я за все шесть месяцев только один раз ночевала не дома". А он мне: "Так вы, женщины, всегда попадаетесь". Спрашивает:

- Вы читали в "Новом мире" о приемной МГБ? Это из романа Бондарева "Тишина".

И вспоминает:

- Я ходила туда десять лет. Переступаешь через порог, а чин тебе: "Ваш паспорт". Это чтобы к ним поменьше ходили. Советские граждане знают, что нельзя расставаться с паспортами... B Ленинграде я бывала и трехсотою.

А когда сына арестовали в сорок девятом году, я в Лефортове несколько раз оказывалась совсем одна. Было очень страшно. Пожалуй, страшнее, чем в очередях...

Как вы думаете, Лидия Корнеевна, не откажется ли Твардовский печатать отрывок из "Поэмы без героя" из-за того, что вокруг будут бродить и другие отрывки, крамольные? И он ждет предисловия Корнея Ивановича...

В ответ на гневные возгласы Лидии Корнеевны - неужели нельзя печатать "Поэму" без предисловия? - Ахматова говорит, что ей и самой интересно, чтобы Корней Иванович запечатлел свое отношение к поэме, которую он знает двадцать лет.

Показывает машинописные листы, предназначенные для журнала. Лидия Корнеевна находит опечатку. Обе громко возмущаются. Они гневаются так, как едва ли способны литераторы других поколений: святыня осквернена, не та буква.

Анна Андреевна говорит, что ей до зарезу нужен человек, который бы совсем не знал "Поэмы", чтобы он прочитал свежими глазами. Но она такого не нашла ни в Москве, ни в Ленинграде.

Стихи в этот день она не читала. Сказала: - Меня вычеркнули из программы.

Я не сразу поняла.

- Да ведь меня, грешную, поносили во всех школах и институтах от Либавы до Владивостока шестнадцать лет. Сын Нины Антоновны *, хозяйки этого дома, недавно напился, поцеловал мне руку и говорит: "Какое счастье, что вас больше не будут прорабатывать в школах".

* Н. Ольшевская, жена В. Ардова, подруга Ахматовой. 271