Пищи, слава Богу, не принимал, а мочиться его выводили на крыльцо летчик или Федька, когда вокруг в поселке было пустовато и давали нюхать одеколону, потому что несколько раз Курчев терял сознание.

Так тянулось до воскресенья, когда днем температура вдруг слезла до тридцати шести и шести, захотелось жрать и разговаривать. Солнце обложило все окна, во всяком случае наледь на них блестела. Офицеры разъехались кто куда и в комнате никого, кроме Федьки, не было. Курчев поглядел на его худую птичью голову со взъерошенной шевелюрой и впервые за три дня улыбнулся:

- Борща охота.

Федька в незастегнутом кителе сидел за столом. Он оторвал голову от книги, поглядел на будильник (свои часы давно пропил) и, почесав затылок, вылез из-за стола.

- Волхов, - крикнул в коридор. - Пошли кого-нибудь в камбуз. Пусть лазаретному принесут.

- Ладно, - послышался голос Волхова и стук подкованных, грубых неофицерских сапог. По-видимому, парторг собирался идти запитываться.

- Доставят, - сказал Федька, возвращаясь. - Смотри, здорово как! Хоть наизусть учи! - снова склонился над книгой (он читал "Воскресение" Толстого) и с удовольствием продекламировал цитату об армейской службе.

- Что, раньше не знал? - охладил его восторг Курчев. - У нас в батарее все это переписывали.

- И они разрешают такое?!

- Толстого не запретишь.

- А ты не того... от температуры? - пошевелил пальцем у своего виска... - Живых запрещают, а мертвого - тьфу, пустяков пара... Да, да, знаю, - толкнул ладонью по воздуху, будто отбивал возражения Бориса. Срывание масок... Читал. Грамотный. Только б все равно не печатал. Где маски срывает, оставлял, а это, - он ткнул в прочитанную цитату, заклеивал.

- Тогда бы уж точно читали.

- Да ну тебя, - засмеялся Федька. - Запретить можно. "Швейка" ведь запрещают.

- Не запрещают, а просто не издавали давно. А старое издание не сохранилось.

- Да ну тебя, - засмеялся Федька. - Ну, как с рефератом? Братан одобрил?

- Уехал он, - помрачнел Борис.

- Я поглядел, - кивнул Федька на курчевскую тумбочку, куда тот в среду переложил из чемодана папку с третьим экземпляром. - Там конца нет, но в общем понятно, куда гнешь. Пишешь толково, а в целом не годится. И потом, для аспирантуры не подойдет. Отвлеченно слишком. Цитат мало. Больше цитат надо. А то одного Толстого пихаешь. Толстой - что? Писатель, - с напускным презрением скривился Федька, словно минуту назад декламировал не из "Воскресения". - У тебя же не про литературу. А про серьезное надо либо так писать, чтоб на стипендию зачислили, либо уж во всю дуть и не в тумбочку прятать. А у тебя - ни туда, ни сюда. И туману напустил. Фурштадтский солдат. Обозник. То в воздух пуляешь из-за него, то бумагу изводишь.

Курчев улыбнулся. Было приятно, что, оказывается, и в жизни поступает, как на бумаге. Он об этом как-то не думал.

- Да нет, смешного мало, - тоже почему-то улыбнулся Федька. - Ведь я не спорю. Соображалка у тебя работает, только не оттуда начинаешь. Ну, какой дурак начнет отсчет от бездельника и на бездельнике все общество построит?!

- Не о бездельнике речь.

- Слабосильный все одно, что бездельник. А кто взял палку, тот и начальник. Сам знаешь...

- И все-таки все валилось, когда слабосильный кончал вкалывать. Вон и их прошлый год из-за этого распустили, - махнул Борис рукой на окно, выходившее в сторону стройбата и бывшего лагеря.

- Это не потому.

- Нет, потому самому. Тебя еще не было - в прошлом ноябре, уже шкафы мои завезли, к монтажу подбирались, - и вдруг - бах! - шкафы назад потащили, лак-муар покарябали и стенку погнули. Оказывается - нате вам! грунтовые воды вышли. Представляешь, температура в бункере должна быть постоянной. На пол градуса в сторону - и уже режим ламп другой. А тут тебе воды в грунте. Ну, пригнали солдат с пневматическими молотками. Дыр-дыр весь бетон исковыряли. Потом через антенный выход воду выкачали. И надолго ли? А все потому, что заключенные строили.

- Гражданские работают не лучше.

- Все ж таки... Нет, все на распоследнем слабо-сильнике держится. Из-за него рабский строй пал.

- И капитализм пришел?

- Нет, капитализм не из-за него. Капитализм из-за лихости и жадности не отсталых, а самых первых, самых ловких и сильных. А в моем фурштадтнике какая лихость или сила? И жадничать ему не от чего...

- Значит, капитализм начальство придумало?

- Подпольное начальство. А вообще точных границ между капитализмом и средними веками (или как там - феодальным строем), по-моему, не было. Все это в учебниках насочиняли. А в жизни, как всегда, винегрет сплошной.

- Это - согласен, - кивнул Федька. - Только не верю, что из-за последнего засранца все меняется. А то, что у нас лагеря разогнали - тут причина другая. Это политика. Кто-то кого-то подсидеть хочет.

- Так ведь всё - политика.

- Нет, тут счеты. Раз Берию съели, так и лагеря его туда же.

- Лагеря потрясли раньше.

- То уголовные. А теперь и политиков потихоньку отпускают. Это не из-за производства, хотя, согласен, зэки много не наработают. Только и на производстве груши околачивают...

Вошел посыльный с горкой оловянной посуды.

- Вам тоже, товарищ младший лейтенант, - обратился он к Федьке, ставя миски на стол. - Буфетчица в город уехала.

- Ладно, погуляй пока, - сказал Павлов. Ему не хотелось прерывать интересный разговор, но Курчев уже, приподнявшись, взял со стола миску с остывающим картофельным супом и стал жадно хлебать.

- Открытка вам, товарищ лейтенант, - вдруг вспомнил посыльный. Не хотелось на мороз, и еще он надеялся стрельнуть у офицеров хорошего курева.

Махорка осточертела, а на папиросы денег не хватало. Солдаты ждали марта, когда кончатся вычеты за заем и хоть на два месяца вздохнешь и подымишь по-человечески.

Он протянул Курчеву Ингину праздничную открытку с женщиной в косынке и большой восьмеркой.

Борис опустил миску на пол, схватил открытку, прочел раз, второй, третий - и в минуту выучил наизусть.

- Хорошее? - спросил Федька, лениво ворочая ложкой.

- Да нет, так... - засмеялся Курчев и снова поглядел в открытку. Второе сам съешь, - кивнул посыльному. - Больше не хочу.

У него действительно пропал аппетит и он толкнул по полу миску с недоеденным супом. Посыльный, не заставляя себя просить дважды, присел на Гришкину пустую койку, достал из левого сапога наколотую инициалами ложку и стал быстро работать перловую кашу с мясом. Порция, наложенная поваром для офицеров, была побольше и мясо в ней попадалось чаще. Посыльный это сразу заметил и от солдатской обиды каша показалась ему жутко аппетитной.

- Папиросы есть? - спросил Курчев Федьку, отрываясь от праздничной открытки. - Дай ему.

Федька отодвинул свою миску с почти нетронутым супом, достал смятую пачку "Прибоя" и, щелкнув по ней, пустил по столу. Посыльный вытащил две папиросы, оставив последнюю, сломанную.

- Здравствуйте, товарищи! - раздался голос откуда-то с потолка. Курчев остался лежать. Федька поднялся в наброшенном на плечи кителе, а посыльный вскочил и замер с кашей в руке.

- Вольно, - брезгливо сказал Ращупкин. - Приятного аппетита.

- Пшел, - прошипел Федька. Посыльный поднял с пола курчевскую миску и, схватив свою с кашей, юркнул в дверь.

- Четвертый день не ест, - мотнул Федька головой в сторону Курчева. Так чтоб не пропадало...

- Ладно, - усмехнулся Ращупкин, садясь к печке. - Если б только это. А то у вас хлев, а в хлеву - свинство и панибратство. Сходят фурункулы?

- Не торопятся, - улыбнулся Федька и с миской каши вышел на кухню. При подполковнике ложка в рот не шла.

- Очухались, Курчев? - усмехнулся комполка.

Борис не ответил и только под шинелями пожал плечами. Он не знал, к чему относится вопрос - к ангине или стрельбе в небо.

- Везет вам, а то бы взводным походили, - снова неизвестно чему улыбнулся Ращупкин.