- Ты куда, к Нэнси? - спрашивала меня каждый вечер мама из кухни, где она практически срослась с плитой.

- А к кому же? - грубовато отвечал я и хлопал дверью. И долго потом бродил по безлюдному после шести району, и скучал по Севке, Оле, и другим ребятам, и рассуждал: "Ну на хрена мы сюда приехали? Могли себе там сидеть и горя не знать".

"А кто вас сюда, собственно, звал?" - отвечала мне Нэнси вопросом.

И была по-своему права.

Почему именно Нэнси? Потому что в песне "Рокки Ракун" так девушку звали - Нэнси. У Нэнси характер был, конечно, не подарок, но я не жаловался: вымышленных подруг не выбирают. Вымышленные подруги - это мы наоборот. Если мы паиньки, то они - жуткие стервы.

А вообще настроение в семье было ниже среднего: папа работал лифтером подтянул-таки синтаксис и нашел работу в одном небоскребе на Уолл-стрит ("Сынок мой - воротила с Уолл-стрита, - подкалывал его дед. - Заведует вертящейся дверью в большой корпорации"), - но зарабатывал немного. Мама постепенно растеряла всех своих учеников - преуспевающие эмигранты вдруг оказались не такими преуспевающими, - и тогда, стиснув зубы, она решила пойти на полуторамесячные курсы маникюрш; дедушкины же американские родственники, на которых, впрочем, никто особенно и не рассчитывал, за всё время приехали повидаться два раза, к себе в гости с ответным визитом не очень-то звали, а вместо того, чтобы подкинуть на раскрутку долларов двести-триста или просто посоветовать что-нибудь дельное, давали никому не нужные наставления, и всё твердили, что нашей семье крупно повезло, и когда они оказались в Штатах, ни ХИАС, ни НАЙАНА им не помогали, потому что ни ХИАСа, ни НАЙАНы тогда еще в помине не было. Во время второго визита американцев, Дора Мироновна на очередное замечание дедушкиной сестры Леи о том, сколько американские евреи делают для новых эмигрантов, не выдержала и ляпнула, что организации организациями, а родственники тоже могли бы палец о палец ударить, ничего бы от них не отвалилось. Лея и ее муж Джозеф после этого выпада приумолкли, потом переглянулись и, не сговариваясь, сделали вид, что ничего не поняли - вероятно, с самого начала они решили держать курс на бесконфликтное сосуществование с российскими родственниками. Тогда настойчивая Дора Мироновна стала упрашивать меня перевести это ее изречение на английский и, когда я наотрез отказался, за столом воцарилось неловкое молчание, весьма своевременно нарушенное папиным наигранно-оживленным: "Ну как, еще по одной?", после чего спасительно забулькала "Смирноффская" и послышались возгласы: "Передай, будь так добр, икорки". Через минут пять неудобный эпизод был начисто забыт, и порядком захмелевшая Лея уже вовсю декламировала стихи Игоря Северянина с жутким акцентом, Джозеф лез целоваться к маме, мама отбивалась, Джозеф хохотал, мама хихикала, Джозеф хохотал, а я, закрывшись в ванной комнате с моей троюродной сестрой Николь и ее молчаливым бойфрендом Руди, учился у них хитрому искусству сворачивать сигаретки с марихуаной.

Надо сказать, что моя рыжеволосая веснушчатая кузина Николь была, по-моему, совсем неплохой девчонкой. В Нью-Йорк она наезжала их Баффало, где занималась психологией, игрой на флейте и чем-то еще, кажется, культурной антропологией. Носила Николь длинное платье с бусами и носки разной длины и цвета, а речь свою пересыпала неведомыми мне словами типа: конденсация, трансференс и сверх-Я. По всему было видно, что она была совсем не прочь перейти от общих вопросов, таких как: "Что ты ел сегодня, Вик?" и "Как идут поиски работы, Вик?" к более насущным для нее психоаналитическим дискуссиям, но, увы, о ту пору у меня не было для этого ни соответствующей подготовки, ни языка. Ее бойфренд Руди, не произнесший за весь вечер ни единого слова, всё смотрел на меня широко раскрытыми глазами, - у меня даже мелькнула мысль, что я был первым эмигрантом, с которым он когда-либо сталкивался, однако оказалось, что первым эмигрантом в его жизни был его собственный отец, бежавший из Венгрии в середине пятидесятых и работавший швейцаром в гостинице "Уолдорф-Астория".

- Знаешь, где это? - спросил Руди.

Когда я ответил, что кроме НАЙАНы и офиса дерматолога д-ра Друбина я еще толком ничего не видел (что было не совсем так, но уж очень мне хотелось пусть искусственно, но создать полузабытую ситуацию, в которой ко мне хоть кто-нибудь обратился бы с фразой, начинающейся словами: "А давай-ка мы..."), Николь сказала: "А давай-ка мы за тобой на днях заедем и покажем вечерний город, а потом пойдем послушаем где-нибудь музыку", и я этим ее словам обрадовался и подумал: "Наконец-то!", но так они за мной и не заехали, а вскоре каникулы Николь кончились и она возвратилась в Баффало изучать свое сверх-Я. С тех пор ни Николь, ни Руди я больше не видел. Полагаю, я был им не очень интересен. Все-таки для них я был чем-то вроде пришельца с другой планеты, которую они упорно называли Европой, а я поначалу пытался объяснить им, что Россия это не совсем Европа, вернее, совсем не Европа, но для этих объяснений опять-таки нужен был такой английский, каким я тогда не располагал. А даже если б и был у меня необходимый английский и дискуссия о геополитическом положении России была бы нами исчерпана, - ну что интересного я мог бы им сообщить? Может быть, их заинтересовала бы история о том, как за два дня до отъезда мы с Севкой Хазиным и Яником-с-яичко пили портвейн в зоопарке и швыряли пустые бутылки в вольер к гамадрилу, а он сначала игнорировал нас, а потом ему это всё надоело, и он стал швырять бутылки обратно, и в этот момент в глубине аллеи Приматов показались менты? Или о том, как в Риме, зажав в кармане первую получку, я увязался за какой-то сногсшибательной дамочкой в мини и черных чулках с блестками, а она всё оглядывалась и вертела задом, и улыбалась своим отражениям в витринах виа дель Корсо, и шла дальше, не замедляя шага, а я всё не отставал, и только возле пьяцца дель Пополо она остановилась подтянуть чулок, а потом, прислонившись к стене обшарпанной траттории, ослепительно улыбнулась мне и положила руку на бедро; и когда я подошел поближе, эта сука схватила волосатой рукой меня за горло, а второй рукой дала поддых, и гаркнула, точнее, гаркнул: "Деньги давай!"? Истории, что и говорить, захватывающие (хоть и правдивые только наполовину), но, по всей видимости, все же не для ушей Николь и ее молчаливого Руди. Представляю, какую лавину кузина Николь обрушила бы на меня из своего обширного психозапаса слов!

Лея и Джозеф тоже вскоре исчезли с нашего горизонта - жили они большую часть года во Флориде, в Нью-Йорк наведывались только на праздники повидаться с детьми. Последние о нашем существовании, по-моему, даже не догадывались. Что касается племянника Леи, чей бассейн с подогревом в свое время так поразил дедушкино (да и наше тоже) воображение, то никто об этом племяннике и не вспоминал. Выдумал ли его дедушка для пущей выпуклости своих американских впечатлений, или же племянник с бассейном существовали на самом деле - сказать не решаюсь.

Короче, пока результаты операции "БСП" оставляли желать лучшего. Мама, например, поговаривала, что если бы ей сегодня дали возможность осуществить контроперацию "Ошибочка вышла", с возможным возвращением на исходные позиции - она, не задумываясь, согласилась бы. И все же она исправно посещала свои курсы и даже стал активно рассылать резюме по косметическим салонам большого Нью-Йорка. Папа, похоже, застрял в своем лифте всерьез и надолго. Мне пришлось к середине семестра бросить Возрождение и иврит, чтобы кое-как вытянуть итальянский и все остальное. Ночами я предавался страсти со своей Нэнси, но меня ни на минуту не оставляли подозрения, что мысленно она была от меня далеко, и может быть, даже с кем-то другим. И только дедушка Эмма и Дора Мироновна, казалось, были всем довольны. Во всяком случае, через месяц после того, как на дедушкино имя пришли, наконец, препараты, заказанные мной по объявлению в журнале, они с супругой практически перестали выходить из спальни, которую дедушка почему-то стал именовать полигоном, а на ярко накрашенных губах Доры Мироновны все чаще появлялась блаженная улыбка, и во взгляде ее я читал благодарность.