ГЛАВА XII

Дурной пример порой дает хорошие плоды. Поведение молодого Веласкеса привело меня к серьезным размышлениям над своим собственным. Я начал бороться со своими воровскими наклонностями и постепенно становился честным малым. Привычка хватать всякие попадавшиеся мне под Руку деньги настолько укоренилась во мне благодаря частому повторению подобного рода действий, что не так-то легко было ее побороть. Тем не менее я надеялся с нею справиться, полагая, что всякий может стать добродетельным, стоит лишь сильно захотеть. Итак, я взялся за это великое дело, и небо, казалось, благословило мои усилия. Я перестал взирать вожделенным оком на сундучок старого торговца. Полагаю даже, что если бы мне была предоставлена свобода таскать оттуда мешки, то я бы ею не воспользовался. Сознаюсь, однако, что было бы довольно неосторожно подвергать такому искушению мою зарождавшуюся честность. И Веласкес, действительно, воздержался от этого.

Молодой дворянин, дон Манрике де Медрана, кавалер ордена Алькантары, часто заходил к нам. Он был одним из самых знатных, хоть и не самых выгодных покупателей. Я имел счастье понравиться этому кавалеру, который всегда подтрунивал надо мной, чтобы вызвать на разговор, и, казалось, слушал меня с удовольствием.

— Сипион, — сказал он мне однажды, — будь у меня лакей с твоим характером, мне казалось бы, что я нашел клад; и если бы ты не служил у высоко уважаемого мною человека, я бы ничего не пожалел, чтобы тебя отбить.

— Сеньор, — отвечал я ему, — вам нетрудно было бы добиться своего, потому что я по природной склонности люблю благородных людей; это — моя страсть; их непринужденное обхождение восхищает меня.

— Если так, — ответствовал дон Манрике, — то я попрошу сеньора Балтасара, чтобы он согласился отпустить тебя ко мне на службу: не думаю, чтобы он отказал мне в такой любезности.

Веласкес, действительно, не отказал ему в такой любезности, тем более что не считал уход жулика-лакея незаменимой утратой. Я, со своей стороны, был очень доволен переменой, так как слуга купеческого дома казался мне шушерой по сравнению с лакеем кавалера ордена Алькантары.

Чтобы нарисовать верный портрет моего нового хозяина, скажу вам, что это был кавалер, наделенный самой приятной внешностью и очаровывавший всех своим умом и ласковым обхождением. Кроме того, он отличался большим мужеством и честностью; не хватало у него только состояния. В качестве младшего отпрыска более знатного нежели богатого рода, он вынужден был пользоваться добротой старой тетки, которая жила в Толедо и, любя его, как сына, посылала ему деньги, необходимые для его содержания. Одет он был всегда чисто, и его охотно принимали повсюду. Он бывал у знатнейших дам в городе и, между прочим, у маркизы де Альменара. То была вдова семидесяти двух лет, которая любезными манерами и прелестью ума привлекала к себе все кордовское дворянство: и мужчины, и дамы находили удовольствие в беседе с нею, а дом ее получил прозвание «хорошее общество».

Мой хозяин был одним из преданнейших поклонников этой дамы. Однажды вечером, возвратясь от нее, он показался мне возбужденным, что для него было весьма необычно.

— Сеньор, — сказал я ему, — вы, видимо, сильно взволнованы. Смеет ли ваш верный слуга осведомиться о причине? Не произошло ли с вами чего-либо необыкновенного?

Кавалер улыбнулся мне в ответ и признался, что мысли его, действительно, заняты серьезным разговором, который он только что вел с маркизой де Альменара.

— Не хватало еще, — сказал я ему со смехом, — чтобы эта семидесятилетняя крошка объяснилась вам в любви.

— Не вздумай издеваться, — ответил он. — Узнай, мой друг, что маркиза меня любит. «Кавальеро, — сказала она, — мне известно и благородство ваше, и скромное состояние; я чувствую к вам расположение и решилась выйти за вас замуж, дабы обеспечить вам безбедное существование, а другого пристойного средства для вашего обогащения у меня нет. Я, конечно, знаю, что этот брак сделает меня смешной в глазах света, что на мой счет будут злословить и что в конце концов я прослыву сумасшедшей старухой, которой на склоне лет захотелось замуж. Но все равно: я готова пренебречь пересудами, лишь бы обеспечить вам приятную участь. Я опасаюсь лишь одного, — добавила она, — как бы не встретить с вашей стороны противодействия моему намерению». Вот, что говорила мне маркиза, — продолжал кавалер, — и это меня тем более удивляет, что она слывет самой добродетельной и благоразумной женщиной в Кордове. Поэтому я и выразил ей удивление по поводу того, что она почтила меня предложением своей руки, — она, до сих пор упорствовавшая в своем решении вдоветь до смерти. На что маркиза отвечала, что, владея значительными богатствами, она будет очень рада еще при жизни поделиться ими с честным и дорогим ей человеком.

— А вы, — заметил я, — по-видимому, готовы отважиться на этот подвиг?

— Можешь ли ты в этом сомневаться? — отвечал он. — У маркизы — огромное состояние, к коему присоединяются еще ум и высокие душевные качества. Надобно лишиться рассудка, чтобы упустить такое счастье.

Я весьма одобрял решение моего господина воспользоваться этим случаем и устроить свою судьбу, и даже присоветовал ему несколько поторопить события, так как боялся неожиданной перемены. К счастью, дама еще больше меня дорожила этим делом. Она так умело распорядилась, что все приготовления к свадьбе, были окончены в самый короткий срок. Не успели в Кордове узнать, что старая маркиза де Альменара собирается замуж за молодого дона Монрике де Медрана, как насмешники немедленно принялись зубоскалить насчет вдовы. Но как ни истощали они свой запас плоских шуток, им не удалось отвратить маркизу от ее намерения. Она позволила всему городу чесать языки, а сама пошла к алтарю со своим кавалером. Их свадьба была отпразднована с пышностью, которая опять-таки подала повод к злословию. Поговаривали, что новобрачная должна была бы из стыдливости отказаться, по крайней мере, от треска и блеска, которые вовсе не к лицу старым вдовицам, выходящим замуж за юнцов.

Маркиза же, вместо того чтобы стыдиться своего супружества с кавалером, без стеснения отдавалась радости, которую это ей доставляло. Она устроила большой ужин с концертом, и все празднество закончилось балом, на который съехались благородные особы обоего пола со всей Кордовы. Под конец бала наши новобрачные ускользнули в особые покои, где они заперлись с одной только горничной и со мной, что подало гостям новый повод позлословить насчет темперамента маркизы. Но эта дама находилась совсем в другом расположении духа, чем они полагали. Очутившись наедине с моим барином, она отнеслась к нему с такими словами:

— Дон Манрике, вот ваша половина, а моя находится на другом конце дома. Мы будем проводить ночь в раздельных опочивальнях, а днем будем жить друг с другом, как мать с сыном.

Кавалер сперва ошибочно истолковал ее слова: ему показалось, что дама говорила так лишь для того, чтобы побудить его к нежной настойчивости; полагая поэтому, что ему следует из вежливости проявить страсть, он приблизился к ней и услужливо предложил заменить ей горничную. Но она не только не позволила ему помочь ей при раздевании, но с серьезным видом отвела его руку и сказала:

— Остановитесь, дон Манрике! Вы заблуждаетесь, принимая меня за одну из тех нежных старушек, что выходят замуж по женской слабости. Я не для того обвенчалась с вами, чтобы заставить вас покупать те преимущества, которые доставляет вам наш брачный контракт. Это — дары от чистого сердца, и от вашей признательности я не требую ничего, кроме дружеских чувств.

С этими словами она покинула нас и удалилась вместе со своей девушкой, настрого запретив кавалеру следовать за ней.

После ее ухода мы с барином долгое время пребывали в изумлении от того, что слышали.

— Сипион, — сказал мне кавалер, — снилось ли тебе когда-нибудь, что маркиза обратится ко мне с подобной речью? Что ты думаешь о такой даме?