Бани же на улице Маши Порываевой были, я полагаю, обычное, доставшееся, может, еще от старых дореволюционных времен заведение. Старые двери, разбухшие от водяных паров, старый расколотый кафель, бедная чистота. Через двадцать лет в Париже меня стали приглашать в ночной клуб «Бандюш»; только что открывшийся рядом с бульваром Севастополь, «Бандюш» быстро стал модным местом. Там я встречал, в конце 80-х годов, Романа Полянского, там я увидел сидевшую на стойке бара юную рахитку Ванессу Парадиз, там познакомился с Жаком Шабан-Дельмансом, тогда он был, кажется, главой Национального собрания. Так вот, «Бандюш» буквально значит «Бани Души» в переводе с французского, откуда эти слова пришли в русский. Клуб был переделан из старых бань, потому так и назывался. Умные менеджеры оставили красивый кафель, часть бассейна, осушив его (там тоже танцевали). Оригинальная идея сделала «Бандюш» довольно надолго культовым клубом. У дверей его в ночи всегда стояла грустная толпа отверженных. А я вспоминал Анну Моисеевну и московские бани на улице Маши Порываевой.

Бассейн / Душанбе

Полковник Крюков, начальник штаба 201-й дивизии, заехал за мной так рано, что в голове у меня еще хлюпала, омывая мозги, водка, выпитая ночью вместе с ним. Было часов шесть утра, а может, и ранее. Оказалось, я с ним договорился ехать в сауну, и он сидел, когда я вышел из глубины нашей казармы (там же располагалась редакция газеты «Солдат России»), свежий, пахнущий одеколоном, каменное лицо солдата, усы, каменная грудь солдата помещалась в «уазике» рядом с шофером. Мы поздоровались. Рука у него была железная. Четыре бутылки водки, выпитые нами вчера, на крепости руки не отразились. Я не издал ни звука неудовольствия, хотя четыре часа сна, — по два на пол-литру водки, если в пересчете на человека, — было все же скудное обеспечение, сна мало было. Но я всю жизнь мечтал пить с начштаба колониальной дивизии до двух ночи в экзотическом городе Душанбе под сухой треск ночных очередей, поэтому как я мог жаловаться? Я вскарабкался в «уазик», твердо держа голову. Лешку Разукова, охранника, я оставил спать. Рыпнулся было за мной Мишка Хорс, выйдя из палатки, но я приказал ему спать. В 201-й меня охраняла 201-я. По уже горячему асфальту мы выехали из дивизии, я заметил, что валютчиков-менял еще не было на месте, у ворот казармы, еще спали, и мы покатили.

— Ночь прошла более-менее нормально, — поделился Крюков. — В 201-й потерь нет. Будем надеяться, что и день пройдет нормально. Самое поганое время — конец дня, когда офицеры возвращаются с работы. Обычно их подстерегают где-то по пути со службы. Майора убили в 19:20, до дома не дошел каких-нибудь триста метров.

Речь шла об убитом вчера майоре. Его расстреляли из кустов, когда он сошел с автобуса. Преследовали и добили выстрелом в голову. Большая часть беседы tête-à-tête во дворе редакции (дежурный солдат принес тушенку, хлеб и помидоры, ребята высунулись из палаток, но не подошли, уже вкусили воинской дисциплины: пусть пьют командиры, позовут, если будет нужда) была посвящена убийству майора. И вообще убийствам военнослужащих. Радикальная мусульманская оппозиция активизировалась. Экстремисты хотят сорвать мирный процесс между оппозицией и властью Имамали Рахмонова. Потому что стреляют по русским офицерам. Я не мог понять вчера, почему офицеры безоружные бродят по городу как зайцы. Почему дивизия выпускает своих офицеров без оружия на улицы, по которым на скорости пролетают автомобили, набитые боевиками, вооруженными автоматами и даже пулеметами? Крюков пояснил мне вчера, что Москва не дает добро на вооружение офицеров. Официальный статус 201-й дивизии миротворческий. К тому же, если вооружить офицеров пистолетами, то с пистолетом мало что сделаешь против вооруженных Калашниковыми мусульманских экстремистов. Тогда вооружить их автоматами, предложил я. А что делать с солдатами? Вместо офицеров начнут убивать их, ответил вопросом на предложение Крюков. В любом случае решает Москва, а Москва не дает добро на вооружение офицеров во внеслужебное время.

Мы катили по пыльным улицам, съехав с асфальтовых. Азия пахла, воняла, качала ветвями деревьев. Был конец мая — самое лучшее здесь время, дальше начнется испепеляющая жара.

— Куда мы едем — это знаменитый спортивный клуб, — пояснил Крюков. — Был когда-то. Когда начались смертоубийства в 1992-м, людям не до спорта стало, все начальство разбежалось. Остался сторож, он его и поддерживал. С недавних пор мы взяли над ним шефство. Денег немного подбрасываем, чтоб он чистил свое хозяйство, в порядке содержал. Наезжаем иногда компанией, местных таджиков из госструктур к нему посылаем. Ты увидишь: очень неплохо у него, сауна нормальная. Как самочувствие? — наконец догадался спросить Крюков.

На самом деле хуже было некуда. Во рту еще стояла водка. После сна она обычно равномерно рассеивается по телу, а тут она стояла у горла и в голове. Но я рассчитывал пережить это состояние головы, маринованной в водке. Мы остановились у ворот, шофер нажал на клаксон. Ответили азартные собаки. Потом вышел таджик в сандалиях, брюках и рубашке навыпуск. Заулыбался, открыл ворота. Мы въехали на территорию. Крюков соскочил наземь. Я с удовольствием посмотрел на него. Ловкий, роста где-то 180 сантиметров, подтянутый, ни грамма жира, мускулистый, руки из короткой армейской рубашки с полевыми погонами, широкоплечий, орденские планки над грудным карманом. Усы, короткая щетка седовато-пегих волос. Лицо темное. И от сбритой щетины, и от застарелого колониального загара. Крюков был местный — родился в Душанбе. Как сказали бы французы, «pied noir» — черная нога он был, родился в колонии.

Он вынул из машины пакет, и мы пошли в маленькую синюю дверь, ведущую в большой ангар. Нам предшествовал хозяин бассейна. Мы сразу оказались у воды. Там даже висели разделительные поплавки рядов. Стояли тумбы, с которых ныряют на соревнованиях пловцы. Весь инвентарь ждал своего часа. Вдоль бассейна мы прошли в его дальний конец и вошли в дверь с красным крестом на синей краске. Там был медицинский кабинет и сауна. Для нас ее натопили, Крюков, однако, остался недоволен температурой и распек таджика по-таджикски. Тот виновато, я чувствовал по тону его голоса, оправдывался, тоже по-таджикски.

— Он прав, — сказал Крюков. — Я его поздно предупредил. Не успел натопить. Ну, как получится. Давай опохмелимся.

— Ты пей, — сказал я, — я погожу. Глаза бы на нее на смотрели, проклятую, в ноздрях еще стоит.

— Как знаешь. — Крюков вывалил содержимое пакета на стол, отпил из большой фляжки большой глоток и стал раздеваться. Мне показалось, что он стал сух со мной.

Я подумал, вспомнил о греках, о Ксенофонте, вожде десяти тысяч греков-наемников, отступавших из Персии, вспомнил, что в 201-й дивизии более 7 тысяч контрактников, что командир дивизии — должность скорее почетная, а на самом деле ежедневно пашет, работает на ниве дивизии начштаба, и пришел к выводу, что Крюков — Ксенофонт. Я взял фляжку и отпил такой большой, как только мог, глоток, — нельзя было опозориться перед Ксенофонтом. В голове у меня бешено застучало. Я снял штаны и пошел за полковником в сауну.

Там было недостаточно жарко для человека, не пившего с полковником Крюковым до двух ночи. Для меня там было как в аду. Когда стало невыносимо, вышел и осторожно спустился в бассейн. Поплыл по дорожке. С трудом вылез. Несгибаемый Крюков резал мясо и ломал хлеб. Округ чресел он был окутан полотенцем. Я опять выпил с ним, на сей раз уже из стаканов. Когда через час мы покинули сауну в «уазике», я чувствовал себя легким как перышко и чрезвычайно духовным, состоящим из одного духа. На прощание махнули мне ветками акации во дворе спортивного комплекса. Возможно, это были не акации.

На этом мой день не кончился. Следующие несколько часов я сидел в кабинете полковника Крюкова, пока он под российским знаменем и гербом с цыпленком-табака решал дела дивизии, принимал доклады офицеров и подписывал бумаги, — я пил то кофе, то чай. Когда пришел командир дивизии, мы выпили из металлических рюмок на высоких ножках.