Долго я не выдержала в этой «респектабельной» фирме. В канун Первого мая? это было в 1926 году? я объявила старшему из боссов, голландцу, который хвастался, будто он социал-демократ: «Завтра я не выйду на работу».

«Как так?»

«Завтра Первое мая. Вы не знаете этого? Вы ведь социал-демократ, как вы поступите? дело ваше. Я пойду на демонстрацию».

«Вы-вы-вы же коммунистка!»? закричал он, как будто это было преступлением.

«Вы угадали»,? сказала я спокойно.

«Ведите себя как следует! Вы уволены!»

«Пожалуйста. Когда могу получить расчет?»

«Когда хотите. Убирайтесь!»

Казалось, что старик лопнет от ярости. Служащие в соседней комнате ухмылялись. Я подошла к своему столу, вынула помаду и зеркальце из ящика, пожелала моим коллегам всего доброго и ушла. Еще до того я сильно разозлила старшего босса. Было это перед рождеством. Не постучавшись? наверно, для храбрости,? я вошла в его комнату и потребовала для всех восьмерых служащих рождественскую надбавку и досрочную выплату зарплаты. «В конце концов, вы же социал-демократ». Моей иронии он не мог не заметить. Надбавку он отверг: мол, его фирма маленькая и бедная. Но от досрочной выплаты жалованья ему уклониться не удалось. Он явно радовался тому, что избавился от меня. Теперь я получала пособие по безработице. Семь марок в неделю. Их хватало на чашечку кофе в актерском кафе. Там я утопила в кофе свою печаль. Однажды за мой столик села молодая красивая женщина. Она заказала сосиски и кофе, курила одну сигарету за другой и смотрела в одну точку. Очевидно, ее что-то мучило. В этом кафе контакт завязывался быстро. Я спросила ее: «Что с вами?»

«Спасибо, что вы спросили. Я здесь чужая. Приехала из Магдебурга. Играю вот уже десять лет в тамошнем театре. Хочу в Берлин. Завтра меня пробуют в театре Рейнгардта. На его малой сцене Гейнц Хильперт ставит „Экспресс в Бронкс“ Осипа Думова. Ему нужен определенный типаж для характерной роли. Роль эпизодическая, но все-таки. Важно начать. Бог ты мой! Как я трушу! Я сойду с ума!»

«Пойти с вами? Время у меня есть. Я охотно посмотрю на это. Откровенно говоря, я тоже ищу место».

«Пойдемте со мной. Претенденток будет, наверно, много. Одной больше, одной меньше, не имеет значения. Я верю в свою счастливую звезду!»

Во мне она соперницы не видела. Я была с ней согласна. Ведь я на профессиональной сцене еще никогда не играла.

Следующим утром мы оказались в театре. Кроме нас появились еще две актрисы. Гейнц Хильперт сунул каждой текст роли. Была она небольшой. Сыграть надо было еврейскую женщину средних лет, бежавшую с грудным ребенком на руках от погромов из Румынии в Америку. В каждом человеке она теперь видит антисемита. Даже в своих собственных соплеменниках. Трагикомическая это была фигура.

Хильперт попросил нас в костюмерной соответственно одеться, загримироваться и показаться ему. Нарядившись еврейской беженкой из Румынии, я пошла по сцене в зрительный зал. Издали режиссер закричал: «Остановитесь! Боже мой! Кто это? Будто она только что бежала из Румынии». Короче говоря, выбор пал на меня. Ведь я же видела немало таких женщин в жизни. Получила я договор на год и? о чудо!? удостоилась похвалы в прессе. Меня упоминали наряду с такими известными актерами, как Альберт Штайнрук, Илка Грюнинг, Курт Бойс. Мне все еще это казалось сном: я стала актрисой театра Рейнгардта, лучшего театра Германии!

Откровенно сказать, больше всего мне удавался младенец. В конце концов, он тоже был человеком, и еще каким. Едва я, его мать, произносила словечко, как он прерывал меня громким плачем, то есть это я, конечно, плакала за него, стоя спиной к публике. Потом я его успокаивала, пеленала. Короче говоря, у меня было много хлопот с малышом на сцене.

После премьеры меня спросил мой партнер, известный актер: «Скажите-ка, деточка, как вы это делаете?»

«Очень просто. Нажмите-ка кукле на животик».

Он нажал, но кукла молчала. «Знаете что, деточка, давайте-ка я лучше вам нажму на животик, а? Это у меня лучше получится».

Мне удалось от него отделаться. На мое счастье, я делила гардеробную с двумя танцовщицами, тоже занятыми в этом спектакле.

Петух в курятнике

Фриц часто заходил за мной после спектакля. Когда он впервые появился в моей гардеробной, обе девицы потеряли самообладание. Они вели себя как курицы, которых всполошил петух. А мой Фриц держал себя как петух в курятнике. Старшая, еще незамужняя танцовщица пошутила: «Слушай, одолжи мне своего Фрица. Только на одну ночь». Я рассмеялась. Тогда я еще могла смеяться. Позднее смех у меня пропал. Фриц был просто красив. Прекрасно сложен, высок, строен, широкоплеч, голубые глаза, светлые волосы, маленький острый нос. Был неглуп, много читал, писал стихи, правда плохие. Был коммунистом. Участвовал вместе со мной в партийной работе. Свою профессию инструментальщика забросил. Не было времени. Откуда ему было взяться? Днем его тащили художники в ателье как модель. А ночами женщины не давали покоя. Тем не менее я любила его. Он меня тоже. Я потеряла его по своей вине или, лучше сказать, по своей глупости.

У меня мог появиться ребенок, но пришлось от него отказаться. Ни своей комнаты, ни надежного мужа, ни уверенности в будущем. Но существовал параграф 218, запрещающий аборты. Мы все же нашли врача? доктора Макса Беера. Он рисковал многим, даже своей свободой. Позже рисковал и жизнью. Нацисты все же убили его. Он помогал и не брал ни пфеннига. Я легла в женскую клинику.

Фриц часто меня навещал. Однажды в воскресенье появилась и моя подруга Дженни. Элегантная, пикантная, как всегда. Она была единственной дочерью пекаря с Гренадирштрассе, скорее хитрая, чем умная, но способная. Я вытащила ее из гетто и помогла ей встать на ноги. Она стала портнихой-модельершей, хорошо зарабатывала. Я всюду брала ее с собой: на митинги, концерты, в клуб, ц друзьям. Она и Фриц знали друг друга. Но она была влюблена в прежнего подмастерья своего отца, в актера Александра Гранаха. Мой Фриц ее тогда не интересовал.

Стоял прекрасный августовский день. Оли сидели у, моей кровати. Я сказала: «А ну, вы, дети кафе, вы такие бледные. Съездили бы в воскресенье за город». Они не заставили себя упрашивать. Во вторник я получила открытку: «Это была гениальная идея. Мы прекрасно отдохнули. Просто чудесно. Приветик». В следующий четверг Фриц пришел, был скуп на слова, быстро ушел. Дженни вообще не показывалась. Наступило воскресенье. Фрица нет как нет. В следующий день для посетителей, четверг, он пришел, сидел рядом со мной, но не мог взглянуть мне в глаза. Я догадалась, в чем дело, потребовала ответа. Он отрицал. «Лучше молчи и уходи,? сказала я.? И пошли ко мне, пожалуйста, Дженни». В следующее воскресенье она пришла. Мы вышли на улицу, чтобы поговорить без помех. «Дженни, что случилось? Что произошло между вами? Пожалуйста, скажи мне правду»,? попросила я.

«Спроси у Фрица»,? ответила она односложно.

«А ты? Тебе нечего мне слазить? Разве ты не должна по крайней мере объясниться? Ты! Моя лучшая подруга!»

«Нет».? Это было все, что она сочла нужным мне сказать.

Я оставила ее на улице, поднялась по лестнице, легла в кровать и стала раздумывать. Меня охватила горечь. И мучила меня, как открытая рана. На следующий день я написала Фрицу письмо: «Я могла бы понять все, на только не ложь. Ее я не могу переносить. Если бы ты пришел ко мне, сказал бы: „Да, я влюбился в Дженни. Хочу жить с ней вместе“, я простила бы тебя. И ее. Мы остались бы друзьями. Но так? нет. Все копчено между нами».

Он по-прежнему все отрицал. Не хотел терять меня. Между тем Дженни появилась у Гранаха и попыталась одолжить у него большую сумму. Ей бы хотелось совершить с Фрицем кругосветное путешествие. Ему это необходимо для творческой работы, объяснила она. Гранах, в общем человек великодушный, выгнал ее. Ради меня, как он уверял меня. Дженни готова была на все, чтобы удержать Фрица.

Фриц снова посетил меня, снова уверял, что любит. Я попросила его забрать свои вещи и никогда больше не показываться мне на глаза. Он переехал к Дженни. Она работала на него ночами. А он продолжал свою жизнь бездельника. Через два года он умер от туберкулеза. Еще совсем молодым человеком. Несмотря на его цветущий вид. Что подорвало его здоровье? Сырое жилье на заднем дворе, в котором он провел свое детство? Или вечное недоедание? Женщины? Не знаю. Признаюсь, в глубине души я очень тосковала о нем.