- Э, милые мои, бросьте, не мучайтесь. Конец Адаму. Я сам чудом спасся, рядом был.

Когда Адам пошевелился и открыл глаза, женщины со страху завизжали, а мужики обрадовались, и Епинохов сказал:

- Ну я же говорил!

Адам встал, осыпаясь глиной, и походкой пьяного побрел к реке.

- Адам! - окликнули его.

Он не отозвался.

Адам слышал свое имя, но отвечать был не в силах. Он был словно в первый раз опьяневший, был пьяный в окружении испуганных, не знающих, чего от него ожидать, трезвых. Ему хотелось рассказать им о том, чего не видит трезвый взгляд, но язык был непослушен ему, упившемуся до полусмерти. Его никто не понимал, его косноязычие было косноязычием прозревшего, побывавшего на границе жизни и смерти, в глазах которого еще не рассеялся дивный свет.

Адам шел к реке голый, точно новорожденный, не стыдящийся своей наготы, ему было холодно, как бывает холодно новорожденному, кожа которого еще не обсохла от вод материнского лона. В реку он хотел войти, чтобы согреться. "Холодно... Холодно..." - хотел сказать Адам, но выходил какой-то бессмысленный клекот.

А на следующий день дети уже играли в Адама: Гехта, ресторанного музыканта, бывшего в запое и упавшего пьяным посреди улицы, измазали глиной и ждали, что будет. Женщины пересказывали подробности происшествия с Адамом и жалели его, потому что удар молнии лишил его дара речи. Адам онемел.

Рассудок его не повредился, он все понимал, узнавал всех, к нему уже на следующий день после случившегося вернулись аппетит и естественный цвет лица, только вот он не мог вымолвить нормально ни слова, его косноязычия никто не понимал.

Будто в дом покойника, двери в его дом были открыты для всех. Всякий мог зайти и увидеть, что люди не врут - у Адама вправду отнялся язык.

Жена, бывшая теперь, явилась, конечно, в числе первых. Она сказала, что пришла забрать попугайчиков, чтобы они не подохли без присмотра, но Адаму было ясно, что приходила она насладиться его унизительным положением. "Этого следовало ожидать", - выражало ее лицо.

Человек, которого звали Колпачком за его низенький рост, который ссужал деньги под разбойничьи проценты, скупал краденое, брал вещи в залог, приходил, чтобы увериться в целости и сохранности Адама, тоже его должника. Он даже пощупал его пальцами и спросил:

- Ты, Адам, все помнишь?

Колпачок боялся, что он забыл про долг. Адам помнил все. Но речь его была речью окунувшегося в хаос забвения: обрывки слов, дикие звуки, произносимые с натугой идиота.

Воробьев, журналист из "Шуйских вестей", сказал, что горячая новость про Адама пойдет в ближайший номер, сделал фотографию и оставил зачем-то визитную карточку, привычку раздавать визитки он завел с недавнего времени; хотя в городе все, тем более Адам, и без того знали, кто такой Воробьев.

- Ужас! - воскликнула Инесса Павловна, самая интересная женщина на Верхнем Валу, владелица "Дома красоты" - вместе косметического салона и парикмахерской. - Какой ужас! Что делается! Каждый день слышишь какой-нибудь ужас. Вы мне можете сказать, когда это все кончится?.. когда мы, наконец, начнем жить по-человечески, как во всем мире живут? Воры, налоговая полиция, мыши... Меня замучили мыши! Я не знаю, как с ними бороться. Они пугают клиенток. Мыши, говорят, к голоду. Я не удивлюсь... У нас может случиться что угодно. А тут еще слышу - молния! Ужас! Лишили языка единственного человека в этом паршивом городе, с которым можно было поговорить по-человечески, по-французски.

Инесса Павловна не знала по-французски ни слова. У нее была дочь, берущая у Адама уроки французского. Он в последнее время зарабатывал только репетиторством, и это были неплохие заработки, потому что желающих говорить на иностранных языках становилось все больше, но денег не хватало одинаково, сколько бы он ни зарабатывал.

- Что же нам делать? - спросила Инесса Павловна. - Ведь во французском языке главное - произношение, прононс, но какой же теперь, пардон, прононс, если вы даже по-русски ни бе ни ме! А плату взяли за месяц вперед.

Адам не вернул ей денег, взятых вперед, он их как раз вчера потратил.

- Плюнь, не переживай. Сегодня с тобой, завтра со мной, - сказал Епинохов, утешая Адама. - Жизнь - это катастрофа.

Епинохов по роду занятий имел дело с прошлым, от которого, в самом деле как после катастрофы, мало что уцелевает, поэтому и выражался так о жизни. Он жил в ожидании катастроф, любил читать в газетах сообщения о тайфунах, наводнениях, землетрясениях, прогнозы экономических, экологических, демографических и прочих кризисов, не верил в будущее ни Шумска, ни остального человечества и вместе с тем был деятельный человек, энтузиаст музейного дела, хлопочущий беспрестанно о приумножении коллекций. К Адаму он пришел не только с утешением, но еще с расчетом. У него не было денег на покупку половецкой бабы, он решил, что онемевший Адам не сможет отказать ему и отдаст бабу даром. Адам отказал. В этой бабе он видел теперь что-то родственное себе, такое же безмолвное.

- Тогда хоть камень отдай, - сказал Епинохов, имея в виду камень, который лежал у порога дома.

О камне этом, с загадочными письменами на нем, было известно Адаму от отца, что он со дна моря, и высечена на нем песня. Ведь все песни на земле, рассказывал отец, настоящие песни, а не песенки, пошли от народа, жившего в древности там, где сейчас море. Отец нашел этот камень, когда был молодым. В его молодости море еще выкидывало камни с песнями, их разносили по земле вольные люди - странники. Море выкидывало камень, странники собирались возле него и садились пить вино. Пили и смотрели на камень, пили и смотрели, пока песня сама не входила в их души. Адам все надеялся разгадать надпись на камне с помощью словарей, а теперь у него к камню был еще один интерес. "Вдруг, он мне поможет вернуть голос?" Теперь он готов был верить, что рассказы отца не все вымысел и что в камне этом действительно таится сила, возвращающая человеку песенный дар. "Не наврал же отец про виселицу. Я видел ее!" Адам не отдал камень в музей.

С расчетом на то, что сейчас он будет сговорчивей, приходили к Адаму, кроме Епинохова, покупатели дома. Адам затеял продажу дома еще несколько месяцев назад. Он хотел взамен купить двухкомнатную квартиру, а на остальные деньги попутешествовать по миру. Покупатели на его дом находились, однако, поторговавшись и не добившись уступки со стороны Адама, они перестали было докучать ему, а теперь набежали. Покупателям Адам показывал просто кукиш. "Ищите дешевку в другом месте!"

Приходил в дом к Адаму Вилен Ветров - человек, без которого в Шумске не обходилось ни одно общественное событие. Нужно ли было устроить какое-нибудь торжество - юбилей, банкет, свадьбу, похороны,- звали Ветрова. Он устраивал, произносил речи, и перед Адамом он тоже сказал что-то похоронно-юбилейное:

- Скорбим... сочувствуем... многих лет... свершений...

После Ветрова на смотрины к Адаму явились Попрыгунчики - пара городских дураков, которые были похожи друг на друга, как близнецы: оба толстенькие, низенькие, плешивые. Они всегда бегали по городу вместе, и там, где что-то случалось, непременно можно было увидеть эту неразлучную пару. Никто не помнил настоящих имен дураков, а Попрыгунчиками их прозвали за то, что в беге или ходьбе они вдруг начинали подпрыгивать, подскакивать, точно резиновые мячики. Увидев на пороге своего дома дураков, Адам таким нечеловеческим голосом рыкнул на них, что Попрыгунчики разлучились и бросились бежать по улице в разные стороны.

Вместе к Адаму пришли священник, отец Владимир, и капитан Шерстобитов, милицейский капитан.

- Ничего, дружище, - сказал Шерстобитов. - К ударам судьбы нам не привыкать.

Он сказал так, потому что недавно еще был майором. Человек он был неуравновешенный и слишком легко хватался за дубинку или пистолет. В последний раз схватился он за пистолет, когда в отдел к нему явились Попрыгунчики с просьбой записать их в милиционеры. Шерстобитов гнался за дураками по улице, паля в них, подскакивающих от ужаса вровень с забором. Одна пуля попала в ногу случайному прохожему.