"Ты же, Пупейко, был вором и останешься вором. А вору не дано завершить свои дела. И не знаешь ты, Пупейко, что такое настоящий праздник, настоящая радость. Ты думаешь, мне именно золото нужно?"

Праздник был нужен Адаму: свежий ветер в судьбе, новая песня. "Отчего поешь? Не оттого ведь, что богаче всех. Поешь оттого, что жив и будешь жить, что снова молод, что веришь любви, а не смерти, поешь от благодарности Отцу, не забывающему Своего Адама". Адам скинул билет от Пупейко на пол и пошел в пляс. "Ай, нету рода у меня, нету рода-племени. Ай, сгину я, ай да пропаду, погибну ни за грош".

Его, пляшущего, увидел Воробьев. "Ты кстати! - восторженно обнял Воробьева Адам. - Я теперь знаю, зачем ты ходишь ко мне. Надо тебя за это наградить чем-нибудь". У Адама была колода карт, ни разу не игравшая, коллекционные карты в сафьяновом футляре, - он ее протянул Воробьеву, даря. Воробьев не играл в карты, но толк в хороших вещах понимал. Пальцы его затрепетали, а голос остался равнодушным:

- Я сейчас без денег, мелочь одна в кармане. Вот, если хочешь, рупь, два, ровно три рубля.

Адам покачал головой, показывая, что денег ему совсем не надо, что он одаривает его, как одаривают гонцов, принесших весть о победе. "Ты же не из приятельства ходишь ко мне. Ты, Воробьев, бестия, ты нюхом чуешь, где удача, у кого сила. Ты и сам пока что ничего не понимаешь, но уже чуешь, и твой нюх тебя никогда не обманывал. Значит, клад, можно считать, у меня в кармане!"

- Сколько же ты хочешь? - поискал Воробьев еще по карманам. - Этим картам красная цена пять рублей. А, вот еще... Как раз пять рублей.

Адам приложил руку к сердцу и сделал умоляющее лицо.

- Я тебя понимаю, тебе деньги позарез нужны. Но что я могу? Согласен на пять рублей? Вижу, что согласен. - Воробьев кинул деньги на стол, схватил карты и был таков, чрезвычайно довольный удачной покупкой.

"Будет праздник! Не сегодня завтра..." - посмотрел Адам на барометр, который уже несколько дней подряд предупреждал о грозе. Неминуемую грозу предвещали неподвижный зной, солнце, светившее будто сквозь немытое стекло, и голоса людей, которые звучали как перед сном. Эти голоса, и зной, и оцепенение природы навеяли на Адама короткий полдневный сон. Ему приснилось море, никогда им не виданное, и корабль, обвитый виноградом, и он, проснувшись, вспомнил, что это море ему уже снилось.

"Нет, если искать праздника, так в море. Куплю яхту и..." Адаму вообразился остров в океане, давно ждущий его: вечнозеленый, вечноцветущий, рай для бабочек и птиц, благоуханный, с чистым песчаным берегом и лазурной волной, набегающей на песок, - этакое царство блаженной, ничем не омрачаемой лени. Вообразилось ему и утро отплытия к райскому острову: синее небо, золотое солнце, море - путь, открытый во все стороны; Адам выливает в море чашу вина, корабль вздрагивает, как живой, берег отдаляется, а впереди, указывая путь, плывут дельфины; оставшиеся на берегу машут платками, что-то кричат, но их голосов уже не слышно. "И дело не в острове! Главное, чтобы в жизни можно было вспомнить, как ты всходил на корабль, чтобы в час отплытия все было как надо: небо синее, солнце золотое, ветер попутный, команда верная. Главное, чтобы было такое, о чем можно спеть песню".

Адам нашел лопату в чулане и стал точить ее о бок каменной бабы. Он и мотыгу, и топор, и ножи точил об этот бок, и такое обращение не портило красоту бабы. Не из пены морской вышла эта дева, изваял ее народ, не знавший чувства освобождения от земной тяжести, не нырявший в морские волны, народ приземистый, колченогий, с лицом плоским, как та равнина, по которой он бродил в кочевом беспокойстве.

У Адама, приготовившего лопату для откапывания клада, настроение было сродни настроению человека, собравшегося в далекое плавание. Сильней прочих чувств было в нем сейчас чувство прощания с привычным, грусть и облегчение от того, что завтра-послезавтра он этого уже не увидит. Времени быть с привычным почти не осталось, надо было спешить сделать напоследок, для памяти, какое-нибудь доброе дело. "Нужны ли теперь эти словари? - подумал Адам, поглядев на полки с книгами. - А часы? - увидел он настенные, с латунным маятником часы. - Сундук? - продолжал он оглядывать вещи в доме. И зеркало... Это что?"

Он снял со шкафа деревянную шкатулку, сдунул с нее пыль. В шкатулке были письма, давняя их с женой переписка. "Не нужно мне и это, ничего не нужно. Что есть - уйдет, чего нет - обойдемся". Чувство, с каким Адам разглядывал вещи в доме, было восхитительное чувство. Никогда бы прежде он не подумал, что обыденные, скучные взгляду предметы могут вызывать такую легкость в душе, такую грусть. "Все должно быть оставлено прежде, чем тронусь в путь". Из комнат Адам перешел на кухню. Там тоже уже ничего не нужно было ему - ни холодильника, ни кастрюль. Адам ведь почти что тронулся в путь. "Достану клад, и весь мир откроется мне!" Ему не на что было оглядываться. "Не на кастрюли же, в самом деле!" В душе зазвучало, запело что-то походное, бодрое, что настраивало на встречу с неизвестностью, с опасной, может быть, неизвестностью. "Я чуть не погиб, оказавшись только свидетелем его проникновения в город. Что-то будет теперь? В крайнем случае гибель, но не сдача! Potius mori guam foegari! Я готов ко всему. А сундук надо оставить, я в него золото ссыплю", - подумал Адам об отцовском, расписанном розами, украшенном кованым узорочьем сундуке. Все остальное он решил раздать. Он взял хрустальную вазу и пошел с ней на улицу. Ему хотелось видеть знакомых людей, попрощаться с ними. Дороги уводили его от них.

Люди, повстречавшиеся Адаму, были как раз те, которых он хотел увидеть, все очень хорошо и давно знакомые, и от встречи с ними он еще сильнее почувствовал, что он путешественник среди них. Самую чистую и бескорыстную любовь, которую знает к людям только тот, кто прощается с ними, изведал и Адам. "Прощайте, прощайте..." - хотелось говорить всем, кого он встречал, пройдясь по Верхнему Валу с вазой под мышкой. Он удивлялся собственной чувствительности. "Истинно как перед погибелью! Но ведь прежде чем увижу море, я не умру".

Инесса Павловна, как всегда, стильная, энергичная, деловая, приятно пахнущая, спешила, куда-то со своей собачкой.

- Нашлась моя Линдочка! - закричала она, приглашая Адама порадоваться вместе с ней.

"Рад, вы даже не представляете, как я вам рад", - предложил ей Адам вазу.

- Я не ломбард! - с достоинством ответила Инесса Павловна и оглядела Адама сверху донизу. Несомненно, в нем она увидела человека, уже дожившего до выноса вещей из дому. - И потом, я должна вам сказать, хрусталь очень холодный минерал. Он крадет энергию. Это энергетический вампир. В приличных домах хрусталь сейчас не держат. А должок вы лучше отдайте деньгами.

После разговора с Инессой Павловной Адам несколько смешался в своих прозрачных чувствах к людям, а потом увидел старика Копеича, выходившего из аптеки. Копеич был растерянный, словно потерявший что-то.

- Шестнадцать рублей! - восклицал он. - Шестнадцать рублей, а? Что же это делается, когда же это было такое: шестнадцать рублей растирка!

Адам в утешение ему протянул вазу, написав фломастером на ней: "Дарю!"

- Даришь? - удивился Копеич. - Зачем? - он задумался и, подумав, сказал: - Это ты, немец, хочешь тараканов из своего дома в мой перевести. А вот тебе! - сунул он Адаму кукиш под нос.

Адам пришел в совершенное замешательство и решил вернуться с вазой домой. Но еще он видел соседку Марусю и поманил ее пальцем в свою калитку. Маруся, с блуждающей улыбкой на губах, пошла. Адам, обещая взглядом нечто, завел ее в дом и на кухне показал широким жестом на холодильник и кастрюли: "Выбирай что хочешь!" Маруся перестала улыбаться, лицо ее сделалось глупое, задумавшееся.

- Ты к чему меня склоняешь? - громко спросила она.

Адам не тотчас понял, отчего она рассердилась, он совсем другого ждал от нее. Оправдаться он не успел. Маруся толкнула его в грудь изо всей силы, хотя он не стоял у нее на дороге, не задерживал, и выбежала из кухни. "Ну что ж, прощай и ты, Маруся".