- Я тоже не сидел в землянке. Я лично привел не одного "языка", сказал он и повернулся к своему "противнику": - А здесь еще посмотрим, товарищ капитан, кто чего стоит и кто каков.

Мне понравилась выдержка и твердость Чижа.

А заместитель по строевой продолжал гнуть свою линию:

- Знаем мы таких! Был тут у нас один командир разведвзвода, его командиром роты прислали. Месяц не выдержал. Пришел к комбату обратно в разведку проситься. "Лучше я, - говорит, - каждый день "за языком" ходить буду, чем эту лямку тянуть окаянную. Разве, - говорит, - это жизнь?" Все-таки удалось ему от нас уйти. Ловкий мужик был. Сначала, первые дни, все шутки-прибаутки. А потом сник, пардону начал просить.

Капитан Чиж опять выдержку проявил, ни слова поперек не сказал, только посмотрел искоса и с ухмылкой: дескать, все ясно, что ни говори, меня не переубедишь, у меня свой взгляд на все.

- Ну, братцы, - предложил я, - давайте выпьем за фронтовую дружбу. Что нам делить?! Ну, в самом деле!

Капитан Чиж первым поднес свою кружку к моей.

- Вам легко говорить. Вас здесь не будет, - сказал заместитель по строевой и, тоже чокнувшись, быстро выпил. А мне опять стало чуть совестно, что ли.

Через два часа мы с ординарцем тряслись в телеге по жердевому настилу. Оказалось, что и здесь, в ближнем тылу, земля изрыта свежими взрывами и не убрана еще с полей разбитая техника, та самая, которая работала, когда мы продвигались к Великой. Валялись орудия, брошенные в воронки и залитые водой, башня от танка, опрокинутая как тарелка, стояли исковерканные штабные блиндажи.

Анатолий проклинал все на свете. И эти жерди, каждая из которых отдавалась, как говорил он, у него в печенке. И этот по-весеннему горячий и светлый день, который разлучает нас (что он меня любил, это я знал). И Чижа, к которому он перейдет по наследству и которого он возненавидел с первого взгляда.

- Ничего, Анатолий, привыкнешь, - старался я успокоить его. - Этот Чиж не такой уж плохой, как кажется с непривычки. Боевой мужик. Видно, что не раскисает. Аккуратный, не то что мы с тобой: ходим грязные, оборванные, немытые, стыдно смотреть.

- Так сказали бы, товарищ капитан, - обиделся Анатолий. - Неужели трудно постирать?

- Сам мог догадаться...

Так ехали мы и перекидывались словами. Я успокаивал ординарца, чтобы он особенно-то не горевал обо мне. Хотя, не скрою, мне было бы неприятно, если бы он радовался тому, что я уезжаю.

- Ничего, Анатолий, привыкнешь.

- Ну да! Он, товарищ капитан, презирает нас. Разоделся пришел...

- Как же не презирать, когда мы такие замызганные? Разве это плохо, что он чисто одет? - спросил я укоризненно.

И Анатолий замолчал.

В это время начался артиллерийский налет по дороге, несколько впереди. Анатолий остановил лошадь, выпрыгнул из телеги, подвел ее к кромке леса, я тоже выскочил. Анатолий крикнул:

- Ложись, товарищ капитан!

Лошадь дернулась и оглоблей зацепилась за дерево, а на дорогу, по которой мы только что проехали, упал снаряд. Потом мы заскочили в телегу и погнали вперед, туда, куда упали первые снаряды.

Обстрел скоро прекратился, и, когда мы подъехали к бугру, на котором стояла огромная сосна, вся очесанная и исстреленная, Анатолий остановил лошадь.

- Товарищ капитан, - сказал он, - вот здесь, кажись, Милешина убило...

Сошли с телеги, поднялись на бугор, постояли у дощатого обелиска. Надпись на нем прочитать уже было невозможно. Звездочка затерялась: видно, сорвало ветром.

- Жалко Милешина, - сказал Анатолий.

Действительно, его было жалко. Мальчик еще, только пришел в батальон офицером связи. В то время много погибало таких восемнадцатилетних младших лейтенантов, выпускников всевозможных офицерских курсов.

Могила Милешина еще более обострила желание выжить, остановить это движение навстречу гибели, которое я чувствовал в последние дни, обессилев и упав духом от нечеловеческой усталости и постоянного изнуряющего фронтового труда и быта.

Скажу откровенно, душой я был уже там, где-то далеко-далеко, и ждал с нетерпением, когда трудное, страшное, грязное и кровавое уйдет из моей жизни. Эта поездка с ординарцем в штаб армии как бы подводила черту. Вот она, невидимая граница между настоящим и будущим, о котором и мечтать боялся. Я пытался представить себе Москву, особенно хотелось посмотреть на гражданских: какие они, чем живут. До войны мне дважды привелось побывать в Москве - в четырнадцать и семнадцать лет, и те юношеские воспоминания оживали в сознании, и я радовался как ребенок. Анатолий все время бубнил свое:

- Вот, товарищ капитан, вы уедете учиться, а нас, говорят, менять скоро будут. В тыл на формировку уедем. А вас уже не будет с нами. Вы с другими людьми будете... Разве они будут так о вас заботиться? Ни в жизнь!

За дребезжанием, стуком и скрипом телеги мы ничего не слышали вокруг, поэтому, когда подъехали к перелеску, кто-то крикнул:

- А ну-ко в сторону! Проезжай стороной, говорю! Солдат-часовой у землянки энергично махал нам руками, чтобы мы объехали какой-то объект.

- Что испугался-то больно? - отвечает ему Анатолий.

- А то, что едешь и не видишь ничего.

- А что видно?

- Рама, вот чего.

Когда мы подняли головы, то увидели, как двухфюзеляжный немецкий разведчик спокойно ходит над перелеском.

- Ты рамы никогда не видел? - спрашивает Анатолий. - Они у нас каждый день летают.

- Тебе что, - ворчит часовой, - с тебя взятки гладки, проехал и ищи тебя. А мы тут - отвечай головой.

- Ладно, премудрый пескарь, сиди. Не бойся! - крикнул Анатолий и, резко взяв на себя правую вожжу, объехал закрытый объект стороной.

Поздно вечером мы добрались до штаба армии. Начальник отдела кадров отдыхал. Дежурный выделил нам землянку, показал столовую, баню, указал, куда поставить лошадь и у кого взять сена.

Сначала мы направились, конечно, в баню. Это была давняя мечта: в тишине, не торопясь, смыть в парилке с себя все лишнее - грязь, пот, копоть, избавиться от зуда, который ночью иногда доводил до сумасшествия, а потом надеть чистое белье.

Мы влетели с Анатолием в предбанник, разделись. Дверь на крючок заперли.

- Еще упрут обмундирование, - заметил Анатолий. - А вам в Москву надо ехать.

- Ну и зловредный ты, - сказал я.

- А что, товарищ капитан, в Москву без обмундирования-то не пустят!

- Ну и ехидный...

Войдя в парную, Анатолий поддал воды на каменку. А потом бил меня веником не за страх, а за совесть.

Потом я хлестал его прутьями, тем малым, что осталось от веника. Оба вздыхали, орали, задыхались от пара и блаженного состояния.

Выйдя в предбанник, Анатолий опять взялся за свое:

- Ох, товарищ капитан, хорошо-то как! Если бы только вы не уезжали...

Травил он мою душу, мой ординарец, которого я тоже любил беспредельно.

Ужинали в офицерской столовой. Вначале Анатолия не пускали. Но я быстро уговорил официантку. Сказал ей, что мы с переднего края, и она подобрела. А когда я предложил ей: "Хочешь, я покажу солдата, у которого три медали "За отвагу"?! - она сдалась.

Анатолий вытащил фляжку. Выпили, налили официантке, она не отказалась. И говорили, говорили, больше чтобы она послушала, какие мы с ним герои. Она сидела, вздрагивая будто от озноба, и вздыхала:

- Ой, как страшно! Ой, не приведи господь!

И по тому, что на ее руках появилась гусиная кожа, а на лице красные пятна, можно было поверить: ей действительно было страшно. Рассказывали о войне до тех пор, пока старшина не попросил нас удалиться. Уходя, официантка сказала:

- Ишь, мордоворот. Туда бы его, к вам...

А ординарец шепнул мне:

- Товарищ капитан, может, останетесь с ней?

- Ты что, забыл, куда я еду? В Москву. То-то.

Спали мы как убитые.

Утром ординарец удивил меня. Он не только встал раньше, но и разузнал кое-что.

- Товарищ капитан, - сказал он, - а начальник отдела кадров здесь полковник Мухоедов. Помните, был у нас в дивизии на Северо-Западном?