Выпускник Тверского ГУ, выпускник аспирантуры, Тарас Адамович Рабко в свои 25 лет имел только два дефекта, два пятна на репутации. Он был одно время подозреваем в убийстве девочки-модели, некой Яны. Её тело обнаружили в соседнем с домом, где Тарас снимал квартиру, доме, а у Тараса в записной книжке нашли её телефон. Одно время люди с Петровки с угрозами требовали от Тараса сознаться, он зашивал карманы и боялся ходить по улицам. Второе пятно: учредитель «Лимонки». Он хотел, чтобы мы нашли себе другого учредителя.

Я изругал Рабко, потому что боялся, что в атмосфере внимания к нам и недовольства нами, созданной севастопольской акцией, власти могут воспользоваться этим фактом. Когда мы сдадим документы для перерегистрации газеты на другого учредителя, власти могут не перерегистрировать «Лимонку» и закрыть её к чёртовой матери под любым предлогом. Даже не закрыть, а просто замотать регистрацию. Ходи потом, доказывай… Но к концу 1999 года газету успешно перерегистрировали на Сергея Аксёнова.

Таким образом, если в 1998 году ушёл в историческое небытие отец-основатель Национал-большевистской партии Александр Гельевич Дугин — широколицый, с бородой, то в 1999 году отбыл из анналов Национал-большевизма и второй отец-основатель: Тарас Адамович Рабко. К концу 1999 года Эдуард Вениаминович Савенко (Лимонов) остался фактически единственным вождём партии, новые лица хотя и появлялись, но вырастали медленно. А Егор Фёдорович Летов находился и находится все эти годы в некоей магнитной прострации, плавая телом над Российской территорией где-то в районе Омска. Летов — понятие даже не материальное, он не некто, но нечто. Пусть таковым и будет. Да и надежд на то, что будет другим, мало.

28 января 2000 года, за день до встречи ребят из 3-й пересыльной тюрьмы, крошечная Настя, возвращаясь домой, увидела в нашей спальне свет. Было где-то 19:30 или около того. Она решила, что я дома. Но в это время свет в спальне погас. Поравнявшись с другой гранью нашего дома, на эту сторону выходит другая комната нашей квартиры, — гостиная, она же и кухня, Настя увидела свет и там, но он тоже потух. У больницы стояла группа мужчин и смотрела на наши окна. Поднявшись на лифте (он останавливается между 8 и 9 этажом), Настя заметила двоих мужчин с рюкзаками на 8-м этаже. Всё это привело её и меня к выводу, что в нашей квартире в наше отсутствие кто-то побывал. А так как ничего не было похищено и не было следов взлома, то вывод мог быть один — у нас побывали, чтобы что-то оставить: патроны, наркотики. Звукозаписывающее устройство. На моём билете в метро я позже увидел время моего вхождения в метро «Фрунзенская» в этот день: 19:31. Очевидно, за мною следили, и тотчас, как я вошёл в метро, команду из моей квартиры отозвали. А ещё более вероятно: крошечная Настя спугнула их, и наружное наблюдение предупредило коллег: «Сваливайте!»

Освобождение «севастопольцев» из тюрьмы отвлекло меня от моих таинственных посетителей. Но в начале февраля я опять вспомнил о них. Позвонил Сергею Беляку — со времени его защиты наших ребят в деле против Михалкова мы сблизились — и попросил совета, что делать?

Мы пришли к выводу, что ко мне с визитом приходили какие-то службы. Вряд ли они хотели что-либо взять у меня, скорее хотели подбросить. Либо поставить жучки, ведь ясно, что такая активная организация, как Национал-большевистская партия, их должна была очень и очень интересовать. «Эдуард, они могли закатить тебе под ванну пару патронов, потом, когда надо будет тебя посадить, — им останется только «найти» у тебя патроны. Ты должен себя обезопасить — напиши письма Патрушеву и Рушайло, чтобы на всякий случай у тебя были копии этих писем, как алиби». Так посоветовал мне Беляк.

От себя же я добавил еще кое-что. Я позвонил генералу Зотову. Самого его не было на месте, никто не брал трубку. Тогда я позвонил его секретарше. «Генерал Зотов уже не работает», — сказала она. «А кто вместо него теперь?» — спросил я простодушно. Первому встречному она бы ни за что не сказала. Но она помнила мой визит к её боссу, помнила как легко, пошучивая, разговаривали мы при ней о Лаврентии Павловиче Берии — её босс провожал Лимонова из кабинета. Потому она, поколебавшись, сказала: «Пронин, Владимир Васильевич». — «А какой у него номер телефона? Я хотел бы с ним встретиться». Она дала мне номер его телефона. Я позвонил Пронину. (Есть Пронин В.В. и в МВД. Только что он стал главой московских милиционеров)

«Владимир Васильевич, это Лимонов вас беспокоит. Я встречался с вашим предшественником, генералом Зотовым. Хотелось бы встретиться с вами и познакомиться».

Тишина. Он думал. Он понял так, что, возможно, я был информатором Зотова. Он сказал: «Можно, конечно. Вы где с ним обычно встречались?» — «У вас на Фуркасовом. В его кабинете».

Тишина. Он думал. Решил. «Лучше не здесь, у нас тут… ремонт идёт. Лучше где-нибудь на улице». — «Тогда давайте рядом с вами, у музея Маяковского». — Он молчал. «Это где голова?» — «Да-да, у головы». Мы договорились о времени. «А как я вас узнаю?» — «Я буду в куртке и при галстуке». — «А я буду в чёрной рваной куртке и в очках». — «Я вас узнаю, — сказал он. — Вы человек известный».

Если я не ошибаюсь, это случилось 7 февраля 2000 года.

Была оттепель. Поэтому он и собирался прийти в куртке. Мы с Николаем пришли чуть раньше. Рядом с головой мужик простого вида торговал значками. Ещё один разложил у головы, на чёрном камне ограждения, книги. Рядом ведь был магазин «Библио-глобус». Торговцы узнали меня и приветствовали. Предложили отхлебнуть из чекушки, которую только что купили и собирались выпить по случаю оттепели. Я подумал и выпил. Глоток. Держа в руке сотовый телефон, в другой атташе-кейс, длинное пальто, шапка, — появился, беседуя, конторский тип. Мы с Николаем переглянулись. Тип даже не взглянул на нас и пошёл за голову, к самому зданию музея, обошёл его, вышел у головы и пошёл в сторону «Библио-глобуса». Почти тотчас появился — галстук и живот впереди в раструбе расстёгнутой бежевой куртки — наш генерал. Чуть выше меня ростом, откормленный, с широкой физиономией, свалявшиеся бурые волосы военного. В руке сотовый телефон. Он направился сразу ко мне.

Мы поздоровались. Я рассказал ему о том, что ко мне в квартиру наведывались люди. Спросил, не его ли это люди? Генерал промычал нечто неопределённое. Не бросился отрицать, сказал мне, что выяснит. От головы Маяковского мы пошли во двор музея, зашли с его тыльной стороны, встали ближе у служебного входа и продолжили разговор.

«Вы, наверное, получили от вашего предшественника генерала Зотова все бумаги по нашей организации», — поинтересовался я. «По долгу службы мы интересуемся и вами», — пожал он плечами. Сделал такое выражение, что, мол, что поделаешь, приходится заниматься и вами. Вообще вид у генерала был неактивный, он не инициировал чего-либо, а был лишь готов к приёму. Информации. Предложенной.

«Вы, наверное, знаете историю создания НБП. Из горстки интеллектуалов, возглавляемых мною и философом Дугиным, мы превратились в самую массовую радикальную партию России».

Генерал скептически кивал головой. Медленно. И растирал ногой в ботинке подёрнутую льдом лужу.

«В России трудно стало работать политическим партиям, — пожаловался я. — Слишком много ограничений. Не там стал, не там плюнул во время митинга — привлекают к ответственности. Вы не поверите, но меня вызывали к следователю Московского ФСБ по поводу скандирования мною в микрофоне на митинге в ноябре слова «Ре-во-люция!»» — «А чего вы хотели? Должен быть порядок…» — сказал он. «Мы никогда не нарушали закон Российской Федерации, не нарушаем и сейчас и не будем нарушать… Потому мы всё чаще переносим нашу борьбу за пределы РФ, в те страны СНГ, где попираются права русских…»

Генералу, возможно, всё это было неинтересно. Но он стоял, не уходил. И не высказывал нетерпения. Может быть, он думал, что всё это затравка и после затравки я ему кого-нибудь выдам?

«В частности особенно успешными были наши действия в Латвии, где национал-большевики сумели добиться огласки «дела Кононова». Вы знаете, речь идёт о старике партизане-подрывнике, латвийцы обвиняют его в «преступлении», совершённом в 1944 году. Национал-большевистская партия раскрутила Кононова. Мы занимались Кононовым с самого дня его ареста в августе 1998 года. Мы устраивали пикеты, разрисовывали поезда». — «Это Ваши люди только что атаковали латвийское посольство?» — прервал он меня. «Сочувствующие. Мы приказа не отдавали». — «И сочувствующие сидели в Севастополе, а наш МИД был вынужден вытаскивать их оттуда…» — заметил он скептически. «Нет, там сидели члены Национал-большевистской партии. Видите ли, Владимир Васильевич, что же мы за страна такая, если добровольно сдали город-герой, символ русского сопротивления в 1854 и в 1941-м. За восемь лет единственная партия которая осмелилась дать отпор наглой оккупации, — это мы, НБП». — «Границы уже определены. Поздно», — сказал он. «Кем определены? Ведь не нами? Севастополь нужно отстоять, иначе грош нам цена как нации, Владимир Васильевич…» — «Ну это не вам решать и не мне, это прерогатива государства», — сказал он. «Между прочим, мы, НБП, делаем за вас вашу работу. Вы должны были бы нам платить…» — «Ну да… Ещё что… Вы только усложняете отношения России с нашими соседями». — «Наши соседи, пока вы их стараетесь умаслить и не раздражать… живут с головой, повёрнутой на Запад, и один за одним бегут в НАТО. Наши соседи — вся Европа приходила к нам с Наполеоном и Гитлером и придут ещё…»