Жадность и мания величия «Петровича» (Баркашова) привели к тому, что «Спас» один явился блокобразующим политическим движением. Они внесли залог, и Центризбиркому, к ужасу самого Вешнякова, пришлось зарегистрировать движение «Спас». Тогда (спасая горшки!) в бумаги «Спаса» вынуждено было заглянуть — вопреки закону — Министерство юстиции. И обнаружило то, что было известно изначально и что можно обнаружить при проверке ста из 132 зарегистрированных Минюстом общероссийских политических партий, а именно: бумаги есть, а людей нет. Попросту говоря: фальшивка. Только фальшивка никого не заботила до тех пор, пока приличный Давиденко скромно занимал пост лидера «Спаса». Как только во главе избирательного объединения «Спас» встал Баркашов Александр Петрович — тут решили «Спас» валить.
Ну ясно, что у «Спаса» не было никаких региональных отделений или были два-три. Давиденко сам просил меня дать ему моих людей в регионах, в случае если будет проверка «Спаса». Я готов был дать. Однако до этого не дошло. Дело в том, что я не смог с ним столковаться. Баркашов хотел наши (наших бизнесменов) 84 тысячи, а за это давал мне пятое (вне ведущей тройки) место и ещё одно за пределами первых 12 мест, которые приносят партии 5 % проголосовавших за неё избирателей. На таких условиях наши бизнесмены (на самом деле остался один) денег нам давать не хотели. Они сами метили в депутаты. И я не хотел идти пятым, я хотел войти в первую тройку. Ибо верил, что моя фамилия в избирательном бюллетене принесёт реальные 3 %, а то и все 5 %. Трезво оценивая свои возможности, я рассчитывал, что, попав в первую тройку (а первые три фамилии должны стоять в бюллетене), мне удастся хотя бы засветить нашу партию, нашу организацию. Потому что существовало реальное опасение, что нас завалят.
Баркашов изгнал из «Спаса» все зарегистрированные организации, увеличив тем самым возможности правительства расправиться со «Спасом», — ну и закономерно, что регистрацию «Спаса» аннулировали.
Одновременно правительство создавало мёртвые чиновничьи партии «Единство» и «Отечество». Моему возмущению этим произволом и беззаконием нет пределов. Происходит отвратительное попрание всех возможных политических свобод. А нравится или не нравится Баркашов, или Примаков, или Шойгу — это уже другая история. Мне лично неприятны все трое. По-разному, но неприятны.
Состав новой Думы оказался возмутительно плоским. Послушным власти, поганым, не блистательным.
Наконец 29 января 2000 года закончилась у ворот 3-й пересыльной тюрьмы в Москве Севастопольская эпопея. Родители наших национал-большевиков были к этому времени настолько взвинчены, психопатичны и враждебны к партии и ко мне лично, что намеревались даже утаить от партии день выхода наших товарищей на свободу.
Рано утром, около семи, в моей квартире раздались несколько телефонных звонков от «солдатских матерей», как я их стал называть за глаза. «Вы ни в коем случае не должны туда приезжать!» — кричала мать Саши Дьяконова. Два её сына были членами партии. Сашка сидел в Севастополе, Стас позднее был задержан в связи с нападением на посольства в Москве. Даже лояльная ко мне и к партии мать Кирилла Охапкина и та позвонила и просила не приходить, не устраивать манифестаций, так как «родители боятся, что, увидев манифестацию, увидев встречающих, их детей оставят в тюрьме». Мы не стали созывать всю парторганизацию к 3-й пересылке. Но всё же человек 40–50 ребят собралось. Чёрной цепочкой мы вышли из автобуса на конечной остановке среди заводских, заметённых снегом заборов и направились к пересылке. Матери в шубейках и пальто, в сапогах, с сумками уже были там. Женщины неприязненно смотрели на меня. Таким же взглядом, помню, моя мать смотрела на Саню Красного, считая, что он увёл у неё сына. На самом деле я сам лип к Сане и его товарищам — старшим ребятам. Матерям было не понять, что в партии и возле меня ребята ищут того, чего у них нет дома, — прикосновения к Большому делу, к Истории, к политике, выхода из замкнутого пространства семьи. Семья изнуряла и принижала их, партия — возвышала.
Одна из женщин подошла ко мне. По-моему, она была даже не матерью, но подругой «солдатской матери». «Вы же шизофреник! — сказала она. — Вы же безумны и стараетесь заразить своим безумием наших сыновей». — «Не обращайте внимания, — сказала мать Толи Тишина, не по сыну молодая, с книжкой в руках. — Не ведают, что творят».
Вышел из ворот широкоплечий, в шапке, в гражданском пальто, начальник пересылки, пожал мне руку. «Придётся чуть вам подождать, пока мы их вымоем, накормим. Все, слава Богу, здоровы, Дорога их только слегка потрепала. Из Белгорода вчера выехали, всю ночь тащились». Глядя, как уважительно разговаривает со мной начальник тюрьмы, большинство родителей заколебались. И стали подходить, спрашивать что-то. Был выходной день. Для нас открыли в виде исключения приёмную пересылки — и там на скамейках нам пришлось отсиживать задницы часов до трёх ночи. Рядом с воротами пересылки примостились чебуречная и пивная. В конце концов голод загнал нас всех туда по очереди. Довольно неприятные люди в бушлатах, меняясь, выпивали за соседним столом. То ли вертухаи, то ли конвой, понять было трудно.
Когда наши наконец появились гололобой толпой, уменьшившись вдвое и втрое, исхудавшие и непохожие на себя, мы, встречающие, даже растерялись. Шесть месяцев борьбы были позади. Мы обнимались, хлопали друг друга по спинам. Подобрели и матери. Анализируя их поведение, я пришёл к выводу, что мы же их и испортили. Собрав их сразу же после случившегося, объясняя им в каждую встречу всё больше и больше, посвящая их в наши действия, мы внушили им в конце концов представление, что это легко — поднять депутатов Госдумы, добиться вмешательства МИДа. Они стали действовать сами, и, встречаясь с чиновниками прокуратуры и МИДа, попали под их влияние. Те внушили матерям, что партия и я лично эксплуатируем их якобы легковерных и беспомощных сыновей. И матери стали работать против нас.
Там, у ворот 3-й пересыльной, я всё же почувствовал себя спокойным. 15 членов большой нашей семьи вернулись из далёкого похода. Тяжесть свалилась.
глава XVIII. Третий съезд
Ушедший 1999-й характеризовался, помимо Севастопольской акции, знаменовавшей важный этап в развитии партии, de facto мы перенесли центр тяжести политической борьбы из России в страны СНГ, — ещё несколькими менее заметными, но важными событиями. Трагически, неожиданно, умер Костя Локотков. Первый, по сути дела, наш посланец туда, в страну героев Валгаллу, он своей смертью открыл счёт потерям, напомнил нам, партии, что мы смертны. До сих пор не очень понятно, от чего он умер. Достоверно известно, что где-то в 19 часов 30 апреля его нашли с сизым лицом околевающим на полу в зале собраний. Ребята отвезли его в больницу, где ему вроде стало лучше, и ночь на 1 мая 1999 года он провёл в штабе, отлёживался. Утром на шествии и митинге меня охранял Николай Гаврилов, красивый блондин, наш киногерой. Поскольку кинематографисты Сальников и Мавромати снимали его во второй серии фильма «Хроника марсианских шпионов» в роли террориста. В том же фильме, кстати, снимался и Костя Локотков. Вернувшись с первомайской демонстрации, ребята обнаружили умирающего от удушья Костяна и вновь отвезли его в больницу. Там сказали, что лёгкие у него забиты мельчайшими частицами блевотины (ему было ночью плохо) и вся надежда на нарзан. Возите нарзан — он должен много пить, возможно, лёгкие очистятся. Выживет. Не выжил. Скончался. 8 мая Стас Дьяконов и ещё несколько пацанов привезли его голым в нашем УАЗике из больничного морга в дружественный морг — там работал наш национал-большевик. Труп вымыли, обрядили в тёмно-синий в полоску костюм. Мы простились с ним, — одетые в чёрное грустные мальчики и девочки, и его кремировали. Мать и брат увезли в Украину урну с прахом. Мать и брат не подозревали, что у Костяна так много друзей.
Тараса Рабко мы не кремировали. Он сам себя кремировал. Он появился вдруг после продолжительного отсутствия у меня, принёс четыре бутылки портвейна, сказал, что ему нужно поговорить на улице, и мы с ним вышли. Он сообщил, что устраивается на работу в НИИ при Генеральной прокуратуре и потому хотел бы, чтобы его имя исчезло с 4-й страницы газеты «Лимонка» из выходных данных, где он упомянут как учредитель газеты. «Ты должен понять меня, Эдуард. Ну ты понимаешь, Эдуард. Эдуард, тут дело такое, меня никто не просил, но мне дали понять…»