Странная, глубокая тишина храмового зала. Негромкий орган.

"Блюмберг. Как вы жили все эти годы. Профессор?

Профессор. Работал. А ты?

Блюмберг. Тоже.

Профессор. Я прочитал обе твои книги. Ну, про нравы нашей конторы я и без тебя знал. А книга про французский Иностранный легион очень понравилась. Как тебя туда занесло?

Блюмберг. Я прослужил там пять лет. Хотел забыть, что я русский.

Профессор. Не удалось?

Блюмберг. Нет.

Профессор. Пишешь еще?

Блюмберг. Нет. Все, что я знал, я написал. А выдумывать скучно и недостойно этого странного и, в общем, высокого ремесла. Занимаюсь бизнесом.

Профессор. И преуспел, насколько я знаю.

Блюмберг. Преуспел? Может быть. Я как-то об этом не думаю. Ну, есть у меня миллионов двадцать. Но знаете, за что бы я их все до последнего цента отдал? Чтобы оказаться с вами во дворе Елисеевского гастронома, взять у грузчиков две бутылки "Кавказа" по трешке и выхлестать их там же "из горла".

Как мы однажды с вами и сделали. Помните, надеюсь?

Профессор. Конечно, помню.

Блюмберг. Парадоксально, но даже на разных сторонах баррикады мы работали для одной цели. И самое поразительное другое. То, чего никто из нас не ожидал: мы ее достигли.

Профессор. У нас были разные цели. Ты разрушая систему снаружи, я пытался реформировать и укрепить ее изнутри. Можешь радоваться: ты оказался более прав.

Блюмберг. Рано радоваться. Итог происшедшего не осознан. И не скоро будет осознан. И не поддается прогнозу будущее. Это самое тревожное.

Профессор. Рад, что ты это понимаешь. Ты не хочешь расспросить меня о России?

Блюмберг. Вы знаете о ней не больше меня. При всей вашей информированности. Или даже меньше. Потому что я смотрю на нее снаружи, а вы изнутри.

Профессор. А вот эту вещь я знаю. Это Пассакалья Баха. Помолчим..."

Пауза. Негромкий орган.

Еще пауза.

"Блюмберг. А теперь переверните кассету и поговорим о деле. Чем были вызваны нынешние переговоры?

Профессор. Никаких переговоров не было.

Блюмберг. Мы говорим сейчас не для средств массовой информации, а для людей, принимающих решения. Переговоры были. Про списки участников я упоминал. Могу добавить, что у меня есть несколько записей встреч российской делегации с прибалтами. Секретных встреч. Если называть вещи своими именами, прибалты послали Россию с ее балтийскими претензиями куда подальше. Без обиняков. Их поддержали, по существу, скандинавы и немцы. Я не говорю сейчас о том, разумно ли и справедливо ли это. Я просто констатирую факт. И вопрос у меня такой: кто инициировал эти переговоры и почему?

Профессор. Я был категорически против.

Блюмберг. Но ваше мнение, как всегда, игнорировали? Вам это не надоело, учитель? Итак, для чего были начаты эти переговоры?

Профессор. Что именно ты хочешь узнать?

Блюмберг. Я хочу понять, что представляет из себя сегодняшняя Россия. Можно ли считать эти переговоры знаком того, что Россия отныне будет выступать с открытым забралом, что ее политика будет прозрачна и моральна и она будет черпать силы из понятия международной солидарности и национального

достоинства. Или же эти переговоры просто очередная непродуманная даже на полхода вперед дурь?

Профессор. Дурь..."

Шишковец остановил пленку.

-- Прошу извинить, но мне хотелось бы получить объяснения. Как вы знаете, я был одним из инициаторов этих переговоров... Кстати, откуда он о них узнал?

-- Я же объяснил вам, Андрей Андреевич, что он профессионал. Не заставляйте меня повторяться.

-- Согласен, профессионал. Но почему переговоры -- дурь? И главное: почему вы с этим согласны?

Профессор приоткрыл фрамугу, впуская в прокуренную Шишковцом комнату прохладу весеннего консульского сада, немного постоял у окна, глядя на фонари, и обернулся к вице-премьеру:

-- Я отвечу вам словами полковника. Вы уверены, что политика новой России будет основана на полном доверии к партнеру, будет прозрачной и исходящей из общих принципов гуманности, уважения национального достоинства и международного сотрудничества?

-- Разумеется, -- подтвердил Шишковец. -- Мы декларировали такую позицию России и намерены ее придерживаться.

-- Все международные рынки тесно поделены между

странами-производителями, в их отношениях сформировалась сложная система взаимных компромиссов, позволяющих поддерживать мировой экономический порядок. С чем придет на этот рынок Россия?

-- Россия -- богатейшая страна. Нефть, лес, алмазы. Мне ли вам говорить об этом!

-- Нефть, лес и алмазы у нас будут покупать. По бросовым, минимальным ценам. Сдирая три шкуры за транспорт. Устроит это Россию?

-- Нет, разумеется. Мы будем требовать справедливого отношения к себе.

-- Вам бы, Андрей Андреевич, родиться лет через пятьсот. К тому времени мировое сообщество, может быть, примет вполне цивилизованный вид. Обратите внимание на оговорку: я сказал "может быть". Сейчас этого и близко нет. Вот вам пример: нынешние переговоры. Хоть кто-нибудь услышал наши призывы к справедливости? Хоть кто-нибудь откликнулся на них? Скажу больше: хоть кто-нибудь озаботился тем, что загнанная в угол новая Россия может представлять для мирового сообщества не меньшую опасность, чем Советский Союз? Ответ вы знаете: нет. До нас никому нет дела, все делят свой пирог. Так для чего нам были нужны эти переговоры?

-- Такова политика новой демократической России: честность, равноправие, справедливость. Это мы и продемонстрировали на нынешних переговорах. Что заставило вас так глубоко задуматься?

-- Вы не похожи на дурака. Нет, не похожи.

-- Спасибо, -- нервно ответил Шишковец. -- Что привело вас к такому выводу?

Не ответив, Профессор нажал на диктофоне кнопку "Play".

"Блюмберг. А это какая-то часть хорошо темперированного клавира. Вы знаете эту вещь?

Профессор. Практически так же, как все: смутно. Знаю, что это я уже когда-то слышал. И вспоминаю не музыку, а себя в те времена, когда эту музыку слышал. Тогда я был, пожалуй, счастливее.

Блюмберг. А я, пожалуй, нет. Мне было что терять. Сейчас -- нечего. Только иллюзии. А они не стоят сожаления. Я помню вашу теорию, Профессор. О том, что если бы после сталинщины страна встала на путь нормального развития, приняла бы участие в плане Маршалла и отказалась бы от своих геополитических притязаний, то не возникло бы никакого кризиса. В то время вы не могли, конечно, знать, какого рода кризис возникнет, что это будет не кризис, а будничное, в один день, исчезновение СССР. Я не без скепсиса относился к вашим теориям. И лишь в памятные дни 91-го понял, что ваши