- Понимаю! - обернулся Чулихин к Буслову. - Как дворянину тебе неприятно смотреть на это зрелище народной простоты. Глазом, внутренним зрением улавливаешь много истинного в красоте созданных здесь форм, а умом видишь отвратительную человечью кашу. Тошно тебе, возмущен ты! Дивная красота вон той часовенки зовет тебя и самому воздвигнуться рядом с ней во всей красе признаков классовой принадлежности к миру завершенных, прекрасных и почти совершенных форм, а демократия, воцарившаяся здесь, сбивает с толку. Напирает масса, в которой нет ни намека на совершенство и завершенность и уж тем более ничего прекрасного. Даже на голые ноги девок не глянешь с интересом, такие они дряблые. И оказывается прежде всего, что не завершена еще борьба, сословная распря, гражданская война, которую лишь по недоразумению называют братоубийственной.

Говорил Чулихин прямо мыслями, вычитывая их в глубине ума, не затронутой внешним волнением, и Буслов не находил нужным вслух отвечать на эти умствования.

- Насчет борьбы скажу, что она, может быть, как раз завершена, вкрался в сокровенный разговор Лоскутников.

- О, тогда это уже пора краха и гибели! - ожесточенно выкрикнул Чулихин.

Буслов, словно бы очнувшись, сказал:

- Я не думал сейчас о своем дворянском происхождении, не с этим сюда пришел. Но раз ты на этот факт указываешь, значит, он действительно заслуживает внимания.

- Я на этом концентрирую внимание.

- В таком случае я пришел сюда как дворянин, - сказал Буслов с горечью. - Стою на этой горе и смотрю вниз как дворянин. Но это моя разве что внешняя сущность, а мой внутренний человек ищет здесь иной точки опоры.

- Мы далеко еще не достигли конечного пункта нашего хождения, возразил Чулихин.

- И тем не менее я сразу хочу выяснить главное, ухватиться за него. А быть одновременно и дворянином, и простым паломником, жаждущим духовных открытий и откровений, мне трудно. Не потому, что для этого нет какой-то специальной вместимости в моей душе или что она недостаточно сложна, а потому, что я пришел сюда с сознательной целью и сознательно хочу быть прост и тверд.

- Тогда тебе нужно поскорее в источник, в самый огонь.

- Конечно, я это сделаю. Но мне страшно.

- Неужели? - Чулихин в удивлении поднял брови.

- Там ведь холодные воды, подземные...

- А! - рассмеялся живописец. - Но напомню тебе истину, как она тут выражается. Не войдешь в источник - останешься простецом, войдя же в него, станешь мудрецом. Скажешь, что нам было рекомендовано, мол, быть как птицы небесные, как дети? Так ведь это не для дворян, единственном спасении и опоре отечества, не для Леонтьева.

Буслов кивнул, соглашаясь. Он не хотел оставаться простецом, путающимся в земных осложнениях и наивном влечении к небесам.

- А ты-то почему не одумываешься? - сказал он, оголено и выпукло взглянув на Чулихина, как бы выставляя наружу своего внутреннего человека, который не жил еще, а пока только подвергался неожиданным и грозным испытаниям. - Зачем же тебе тут тоже бесноваться?

- Я пришел поглядеть, и это, между прочим, вполне укладывается в схему Леонтьева. Начинаю с малого, скажем, с признания, что наукой Бога не опровергнуть и не свергнуть. С малого иной раз и начинается большой путь.

- Однако знаешь, что к вере не придешь.

- Знаю, - усмехнулся Чулихин. - И ты о себе это тоже знаешь.

Спустились вниз. Жену Обузов поставил в очередь перед купальней, а сам в раздражении метался по шедшим кругами аллеям. Буслов пристроился, на правах знакомого, возле Авдотьи, спутники же его, не думавшие идти в купальню, присели на ступеньках закрытой на замок беседки. Обузов, и без того недовольный всякими церемониями, отягощавшими его путь сюда, возле источника вовсе впал в неистовство; ведь он полагал предпринять процедуру исцеления более или менее цивилизованно, а складывалось дело теперь на редкость дико, упершись в задержку из толпы людей, среди которых никто не внушал ему, Обузову, ни малейшего уважения. Эти люди, в толпе которых он не видел ни одного достойного конкурента и противника себе, каким-то диким образом, опираясь на суеверия и пустые условности, вынуждали его ждать и томиться, мешали ему просто пройти в будку над источником и плюхнуться в воду, предоставляя святому возможность одарить его исцелением. Чувствовал он, что пошел на поводу у глупцов, невежественных людишек, у тех, кто не ценит времени и готов терять его на никчемные ритуалы, предаваясь жалким надеждам, нелепым мечтаниям. Какой святой? Где он? Ничего святого не видел Обузов в этом месте. А получалось, что и он, уподобляясь мелким простецам, притащился в невероятную даль и глушь только для того, чтобы вымаливать себе здоровья и счастья у пустоты, у несуществующего.

Достав из сумки блокнот, Чулихин делал карандашом зарисовки. От усердия он высунул язык и часто облизывал им пересохшие губы. Уже пошла подготовительная работа к будущей картине, хотя он еще не добился у Буслова и Лоскутникова согласия сделаться ее героями, да и не начинал пока о том окончательного разговора. А может быть, он не считал себя обязанным спрашивать их согласия. То и дело у беседки между гуляющими возникал быстро и разгорячено шагающий Обузов, и, взглянув на склоненного над блокнотом живописца и на Лоскутникова, который через плечо того заглядывал в блокнот, он принимался знаками выражать свое негодование и нетерпение, а Чулихин сочувственно кивал ему и снова включался в свою работу, провожая взбешенного бизнесмена легкой усмешкой.

- Я знал, что не полезу в источник, - тихо говорил Лоскутников, - но только не признавался себе в этом. Я этого и не обсуждал с собой. Однако в глубине души знал. Но в этом нет никакого протеста и сопротивления, в этом только нежелание одно.

- Нежелание чего?

- Вообще ничего.

- Ну, что ты, милый мой, как можно ничего не желать.

- Ничего внешнего, навязывающего себя, - уныло пояснил Лоскутников. Мне прежде надо разобраться с самим собой, понять, к чему я пришел и что меня ждет. А уже потом все эти источники, монастыри или еще, может быть, какие-то книжки и картины.

- Ты же знаешь, я тебе в этом вопросе не помощник.

- Я на тебя и не надеюсь.

- А на Буслова?

- На Буслова, ну, может быть, на него чуточку и надеюсь. Хотя, конечно, я должен прежде всего сам, сам... Но ты не думай, мне здесь интересно, очень даже интересно. Ты не зря старался! - пришел в неожиданный восторг Лоскутников и с внезапной силой хлопнул собеседника по плечу; у того криво пошли от толчка линии в блокноте, и он недовольно поморщился. И Буслова надо проверить, каков он в подобных местах. Ты это здорово придумал. Отлично именно то, что он полезет в ледяную воду, а мы останемся наблюдателями. Я вот что хотел тебе сказать. Есть храмы и храмы. Ты меня понимаешь?

- Скажем, отчасти понимаю.

- Ты поймешь, - горячился и ободрял приятеля Лоскутников. - Я там у нас, дома, иногда заходил в церкви, и это можно назвать как бы примеркой, иначе сказать, я рассматривал некие варианты... В том числе и церковный. У нас ведь вообще церковный городок, по крайней мере, по его наружному виду. И в некоторых церквах я чувствовал себя прекрасно, особенно в старых, то есть, правду сказать, именно в древних, каких-то особенно, по-древнему мрачных, и высоких иной раз до того, что захватывало дух. Вот там я между колоннами как-то даже затаивался и стоял долго, не то чтобы в каком-то благоговении и уж тем более не в экстазе, а как бы в самозабвении, что ли, как если бы попал в действительно мне родные стены. Это как бы свидетельствовало, что я прежде уже бывал там, при совсем других обстоятельствах, ну, в общем, что там была некогда моя прошлая жизнь. Конечно, это все так пресловуто, так нарочито, а ведь хорошо! Один раз какой-то молодой в рясе паренек стал бегать за мной и указывать: сидеть нельзя! сейчас надо тут стоять! И я не сердился, я улыбался в ответ и говорил: хорошо, я сделаю как надо, а за то, что я сделал неправильно, вы меня извините. Мне было хорошо даже с этим старательным дурачком.