Он бы, наверное, еще долго рассуждал на эту тему, но Аркадий позвал всех к костру. Сидя на лавке и орудуя деревянными палочками, как китайцы, мы мигом оприходовали сковородку с жареной картошкой, навалили на нее очищенные грибы, посолили и снова поставили на огонь. За похлебку, как обладатель единственной ложки, взялся наш патриарх.

Ел он молча, весь обращенный в тайну переваривания пищи, сосредоточенный исключительно на процессе поглощения. Не ел, а священнодействовал. Наблюдать за ним было одно удовольствие, как за каким-нибудь ритуальным действием. Все мы в это время шутили и смеялись над пустяками, а для него, Егорыча, словно сомкнулись невидимые кулисы, выключились из сознания привычные краски и звуки. И если он прислушивался к чему-то, то это был, несомненно, хор жаждущих воскрешения клеток и хромосом, зов гостеприимного желудка, взыскующего умного и заботливого насыщения... Отхлебав положенную пятую часть, старик ополоснул ложку крутым кипятком, протянул ее Николаю Митрофановичу (по возрасту тот шел вторым) и с выражением гражданской скорби уставился на Аркашку:

- Дак ить это... едрит твоя муха!..

- Сигнал принял! - с понимающей улыбкой отрапортовал коммерсант и вытащил из загашника последнюю бутылку. Только почему-то не верилось, зная Генахину натуру, что она - последняя...

Погода словно раздумывала, чем бы ей заняться, - то ли нахмуриться, то ли улыбнуться, то ли дохнуть холодом или брызнуть мелким ситничком. Именно такие дни, одетые в призрачную молочную мглу, без теней и звуков, с полунамеком на некую тайну, остаются в памяти, и хочется продлить их и прожить заново. Я оглянулся: "тот" берег отодвинулся в невнятной, колдовской дымке, увяз в парном сумраке. И казалось, что росли там вовсе не деревья, а зеленые дымы, принявшие форму деревьев. Загадочный покой разлился в природе.

- Туман-то, - сказал Егорыч, занюхивая корочкой, - хошь топором руби...

Все молча согласились, но разговор не поддержали, оберегая глазами разливаемую Аркадием водку и ревниво переживая, если кому-то выходило на пять граммов меньше, чем соседу. Шарик-Бобик тоже подключился к этой процедуре, изредка подавая голос и явно болея за Прохиндоза. От виночерпия требовалась недюжинная выдержка и точный глазомер, чтобы не вызвать смуту среди "партизан". Даже почти не пьющий Коля-бог принял участие в этой игре, наблюдая за нашими лицами и втайне посмеиваясь.

- Господи, до чего же мы все русские! Наша бутылка полна разговоров. Наши разговоры - пир естественных радостей и нерасчетливого созерцания. Немцы, французы, китайцы - разве они поймут это? Русским людям, испытавшим колоссальную генную усталость, просто необходима психологическая разгрузка. Всем, всем - от бомжа до первого министра! От нее, родимой, озаренье в мозгах, мысль катит как по маслу... Хотя, - Митрофаныч постучал ногтем по дну стакана, - этот напиток придумали не мы, а генуэзские купцы. И само слово "водка" впервые появилось на свет в польских летописях.

- Во-о-дка? Не русская?! Ты давай ври... епонка мама... да не завирайся! задохнулся от возмущения Генаха и закашлялся: видно, беленькая вошла не в то горло.

- Было бы сказано, а забыть успеем, - поддержал его Четыркин, озабоченный утратой национального приоритета.

А вот виночерпий наш почему-то промолчал, да и выпил он как-то неаппетитно, по принуждению, словно выработал лимит отпущенных ему природой сил. Куда делся твой запал, герой-любовник горбачевской перестройки?.. Видя, что Аркашка не в настроении, Генаху наконец-таки прорвало, одолела его речистая сила.

- Да ты русский али нет, ёшь твою пять?! - наседал он на Митрофаныча, спорадически взмахивая руками. - "Водка - не русский напиток"... Да тебя, дрочмейстер, за деньги показывать надо. Тебя бы наши мужики отделали как Бог черепаху за такие слова. До усрачки, до упоения!.. Слышь, как давление скачет и сердце прыгает? Щас клевроз случится - беги за доктором, растудыт твою в кочерыжку! - кричал исступленно Прохиндоз; глаз его постепенно набирал ударную силу. Видимо, энергия одного потухшего ока перетекала в другое, излучая при этом нестерпимое сияние.

Николай Митрофанович чувствовал себя довольно неуютно и озирался по сторонам, ища поддержки. Не только я, но и Егорыч с Аркашкой не вполне понимали, что происходит с одноглазым: то ли куражится, валяет дурака, чтобы завладеть вниманием публики, то ли пьяный бес кольнул его под ребро...

- "Водка - не русский напиток"... Слышали, а?.. Чурка ты кавказская или перекрашенный жид Иванов, чтоб мне перевернуться с одного бока на другой. Как мартышка, все хитришь... хитришь, а жопа голая. Да ты хошь выверни кожу наизнанку и посмотрись в зеркало - все равно на русского не похож... Что, не нравится? Ишь сколько грации в тебе, ерусалимский лорд, едрена феня, си-бемоль мажор... устроился тут, понимаешь, с понтом, ну прям "Интеллиженс сервис", хоть к Примаку не ходи... епонка мама!

- Еще слово, и ты у зубного, - почти шепотом предупредил его Аркадий, и этого было достаточно, чтобы тот угомонился. Новая брань, готовая сорваться с кончика его языка, враз застряла в глотке, да и глаз его потерял убойную силу.

- Вот что, Геннадий Лаврентьевич, - сказал я, впервые в жизни обратившись к нему по отчеству. (Отсюда старая его кличка - Сынберия.) - Мы сюда не скандалить пришли. Постарайся вести себя, чтобы с тобой было так же хорошо, как и без тебя.

Егорыч тоже не остался в долгу и выдал знаменитую речевку тридцатых годов, памятную еще с пионерских костров: "Если ты русский, а друг твой еврей, вы к коммунизму придете скорей!" На что Коля-бог, насмеявшись вволю, отреагировал довольно своеобразно:

- Самогонщик патриотического кваса, вот ты кто, Гена!.. У меня в родословной намешано много всяких кровей - ну русская, это само собой. Далее украинская, татарская, мордовская. А вот еврейской крови во мне нет, и я переживаю. Честное слово! Может быть, прожил бы свою жизнь чуточку умнее и удачливее...

За разговорами не сразу услышали лай Шарика из глубины леса. Не то белку облаивает, подумалось мне, не то встречает еще одного отчаявшегося бродягу. Четыркин прислушался и первым поднялся с лавочки: что-то тут не так, ребята, надо проверить. Без всякой охоты мы побрели следом, ощущая подошвами ног мягкую, пружинящую податливость земли, которая отсасывала в себя всю накопившуюся усталость. Но кругом, кроме Шарика-Бобика, не было ни души. Он остервенело бросался на кучу валежника у подножья сосны-великана, хватал сучья, рычал, повизгивал, а заметив нас, увеличил свою активность по крайней мере вдвое. У каждого из нас мелькнули свои догадки.

- Нора, - предположил я. - Тут, наверное, живет барсук.

- А что? Верно! - быстро согласился Егорыч. - Барсук - животная чистая, хозяйственная. Кто из вас в волчье логово лазил? А-а-а, нихто... У волка в яме одни объедки да шерсть с пометом, таким смрадом пыхает, хошь святых выноси. А у барсука нет. Хвоя да сухой песочек в норе-то, чистенько, что в твоем профилактории.

- Вот и давай проверим, - загорелся Аркашка. - Говорят, барсучье мясо от всех болезней помогает, и особенно жир.

Митрофаныч слушал их, иронично посмеиваясь сквозь очки, и заученным движением поддевал свою оптику к переносице. И все же он высказал одно интересное соображение:

- А вы не допускаете, что это работа Михалваныча?.. Задрал лося или корову, разделал тушу и засыпал хвоей и валежником. Пусть тухнет мясо! Пусть набирается трупного запаха!.. Он придет сюда дня через три-четыре...

Упоминание о медведе вывело Четыркина из равновесия. Да и все остальные зашумели, загалдели, заперебивали друг друга: какой там барсук, все забыли о нем! Медвежьи истории - это ритуал, любимейшая услада для деревенского уха, и кто слаще зальет, нафантазирует, наплетет с три короба - того и больше слушают. Была такая профессия на поморском Севере - "враль", сочинитель небылиц; рыбаки охотно брали его с собой в море на лов семги. И получал "враль" сразу два пая: один - за промысел, другой - за сказки-побаски...