В последний миг, готовясь услышать треск собственного мяса под жадными вспарывающими клыками, отчаянным рывком Виктор успел швырнуть Наташу вперед, под ноги Антону, и рухнул — с маху, плашмя — на душный горячий песок.

Сжавшись, готовясь принять каменеющей спиной неминуемый ураган боли, Виктор увидел, как страшно оскалился Антон, как его огнемет выплюнул веселую струю искристой жидкости, и она вдруг полыхнула мутным стремительным пламенем, эта струя, и затрещали, дымясь, волосы на голове Виктора — пусть, не беда, потому что бешеный лай и рев за спиной взорвались отчаянными жалкими взвизгами, и что-то прокатилось мимо бесформенным клубком чадного жара, забилось, закорчилось, захлебываясь надрывным жалобным плачем...

А потом знойный солнечный свет рухнул на землю тяжелой хлесткой волной, сметая разум и ощущения, и пришла темнота.

А после темноты пришла смерть.

Близко-близко, у самых глаз — странные черные стебли, нелепо растущие и сверху, и снизу. Они размытые, нечеткие, эти стебли, они подрагивают, то отдаляясь, то наплывая, сливаясь в сплошное черное марево. А там, за ними — тихий ласковый свет. Там хорошо и спокойно, но туда не пускает эта черная путаница, залепившая глаза. Хочется разорвать ее, развести, дать глазам вволю напиться света — нельзя. Руки не хотят слушаться, потому что им слишком уютно лежать на теплом и нежном, вот только веки сжигает налипшая путаная чернота, эти стебли, а может быть — ветки, а может... Ха-ха! Да это же ресницы, господи, как смешно! И значит, можно просто распахнуть тяжесть век, распахнуть для мягкой и светлой ласковости того, что вокруг...

А вокруг — стены. Небольшая комната, уютная, чистая. Почему, откуда? Перед глазами — дверь. Узкая, высокая, закрытая очень плотно, она почти сливается со светлой стеной. И там, за этой дверью — шаги. Неторопливые, спокойные, приближающиеся.

Виктор попытался пошевелиться, но тело отказалось подчиниться. Удалось только слегка повернуть голову, краем глаза увидеть остальных — Наташу, Антона, Галочку, Толика — сидящих, как и он, в уютных креслах, в ряд, под стеной; увидеть их растерянные жалкие лица, напряженные ожиданием того, кто подходит, чьи шаги все громче, все четче, ближе, ближе...

С легким шорохом скользнула в сторону дверь, за ней — другой свет, белый и злой; и четкий черный силуэт, неподвижный, неживой будто. Стоит в дверях. Долго стоит. Но вот — шевельнулся, шагнул в комнату, обретая объем и человеческие черты... Знакомые черты... О, господи!

Ведь это же ясно, как божий день, ведь только беспросветный кретин мог до сих пор не понять! Подозревали кого угодно, Толика подозревали, дурачье. А он — вот он, стоит, человек, в силу нелепейшей случайности получивший папку Глеба за полдня до того, как с Глебом случилось то, что случилось. Единственный кроме них пятерых человек, который имел возможность прочесть содержимое этой самой папки. Человек, который вывел упырей на Глеба. Человек? Черта с два — человек... Не человек — тень упырячья, глаза и руки упырей в недоступном для них мире. Сволочь...

Постоял — руки в карманах, тонкогубый рот кривится брезгливо, голубые глаза льдисто щурятся поверх голов; прошелся взад-вперед, снова замер, разлепил бледные губы:

— Вы не хотите представить меня остальным, Виктор?

— Да особого желания не испытываю... — собственный голос показался Виктору жалким, до отвращения не таким, как хотелось бы. — В общем, ребята, это наш с Глебом заботливый шеф, доктор химических наук Уланов Валентин Сергеевич. Дальше объяснять, или уже и сами все уразумевши?

Молчание. Ни вопросов, ни восклицаний, — слышно только надсадное дыхание Антона, явно изо всех сил старающегося вырваться из кресла-ловушки, или хоть дотянуться до доктора химических наук. А потом — неожиданно спокойный и ясный голос Наташи:

— Не надо, Антон. Не унижай себя.

И тишина. Глубокая, вязкая, какая бывает в заброшенных подвалах да в склепах. Но где-то в недрах этой тишины притаился дальний могучий гул, ощущаемый будто и не слухом, а всем телом — навязчивый гул, неотвязный...

— Итак, вы можете быть довольны, — Уланов заложил руки за спину. — Центр действительно существует, и вам удалось в него попасть. Вы можете быть довольны также и потому, что совершенно правильно уяснили себе положение дел. Совершенно правильно. Даже высказанные вами, — он мельком глянул на Виктора, — предположения о целях, достигаемых Породителями посредством существования этого мира, в основном верны — конечно, с поправкой на ограниченность человеческих способностей к аналитическому мышлению. Так, например, была высказана гипотеза об использовании вашего мира для целенаправленного изменения вероятностного равновесия в мире Породителей. Контраргументы против этой гипотезы...

Виктор никак не мог отделаться от ощущения нелепости происходящего. Этот менторский тон, эта дурацкая лекция... Зачем он нужен, этот балаган? Зачем-то, наверное, нужен... А нечеловек, которого привык называть Улановым, все время смотрит куда-то поверх их голов. Что он там видит?

Ценой нечеловеческого усилия, от которого захрустела спина и виски налились тяжелой медленной болью, Виктор сумел повернуть голову, скосить глаза — туда, налево, где остальные. Он успел увидеть тонкие разноцветные нити, из спинок кресел врастающие в стену и в пол, успел заметить белое бледное мерцание, судорожно корчащееся вспышками путаных линий там, где стена плавно переходила в потолок... А потом будто мягкая ледяная рука тяжело ударила в подбородок и перед глазами снова замаячило брезгливое лицо нечеловека — он все разглагольствует, все поучает:

— ...Вас, как и любое существо, разум которого изувечен тисками личности, настолько загипнотизировал факт наличия контраргументов, что вы даже не потрудились их проанализировать. Изолированный разум эгоцентричен и самовлюблен. Корни вашей неудачи кроются в том, что вы мните себя героями...

— Ни хрена мы не мним, — внезапно вклинился в монотонно высокопарный монолог ехидный голос Антона. — Ведь что такое герой? Это всего лишь результат нечистоплотных связей какого-нибудь бога со смертной женщиной. И результат этот, несмотря на свое отчасти божественное происхождение, может оказаться гнуснейшим ублюдком, вроде некоторых...

Нечеловек словно и не заметил этой выходки — ни единый мускул не дрогнул на тонком, будто изо льда высеченном лице. И голос — брезгливый, лязгающий — тоже не дрогнул:

— ...мните себя героями и не способны даже вообразить, что ваши действия и ваше «везение» спланированы и направляются извне. Но вы не герои. И вы далеко не первые: подобным вам давно потерян счет... — нечеловек наклонил голову, и его промозглый взгляд впервые скользнул по лицам сидящих. — Вам необходимо осознать истинное положение вещей.

Вы и подобные вам всего лишь индикатор, составное звено системы обеспечения безопасности того самого Центра, который вы пытались уничтожить. Время от времени Породители выбирают среди людей группу особей, которой в той или иной форме предоставляют необходимый минимум информации. Затем, поставив данную группу в равные с собой вероятностные условия, Породители наблюдают за ее действиями и возможностями. Цель — коррекция системы охраны Центра, изучение развития...

Тихий переливчатый звон — чистый, радостный. Он возник где-то позади и вверху (уж не там ли, где сверкают, вспыхивают ослепительные белые изломы?)... И нечеловек смолк, даже не потрудившись завершить начатую фразу, повернулся, пошел к двери.

Все. Балаган окончен. Что будет теперь? Трагедия? «В полночь, под хохот сов»? Надо что-то делать, скорее, сейчас. Вот только что? Плавно скользнула в сторону дверь, снова нечеловек стал черным силуэтом в ярком прямоугольнике выхода. Миг — и шагнет туда, в бешеный свет, растворится, сгинет... И Виктор решился:

— Валентин Сергеевич!

Замер черный силуэт. Не повернулся на голос, но и не уходит. Стоит. Ждет. А, была-не была...

— Валентин Сергеевич, можно задать три вопроса? На правах бывшего аспиранта и ученика — можно? Это будет недолго.