На самом же деле переселение русских из Берлина в Париж имело серьезную политическую подоплеку. Оно означало конец одного, в некотором роде "романтического", периода в жизни русской эмиграции и начало другого, длинного и тягостного периода, когда место надежд все чаще заступало отчаяние.
Берлинский период многие (если не большинство) эмигранты воспринимали как пересидку, как временное изгнание. Одни уповали на политический крах большевизма, другие - на экономическую катастрофу, третьи - на вмешательство иностранных держав, четвертые - на внутреннюю эволюцию "русского коммунизма". Все эти иллюзии питались сведениями и слухами, ежедневно поступавшими из советской России. Голод 1921-1922 годов, крестьянские восстания в Сибири и на Тамбовщине, волнения и забастовки рабочих, "кронштадтский мятеж", упразднение Чрезвычайной комиссии и переход от чрезвычайных мер к судебному производству, отмена продразверстки, начало нэпа, высылка меньшевиков, суд над эсерами, болезнь Ленина, слухи о разладе среди коммунистов по вопросу о торговле и концессиях, аресты, расстрелы, освобождения, высылка видных деятелей культуры, возвращение в Россию ряда эмигрантов... - все это, выплескиваемое на распаленные головы беженцев, порождало то надежды, то разочарования.
Но к концу 1922 - началу 1923 года настроения разочарованности стали брать верх. Тягостное впечатление на берлинскую эмиграцию произвели разгон Всероссийского комитета помощи голодающим и арест многих из его участников. Вслед за этим разразился суд над эсерами, закончившийся тяжелым приговором. Об идеологическом ужесточении свидетельствовали и гонения на меньшевиков и внепартийную интеллигенцию.
С началом болезни, постепенным отходом от дел, а затем и со смертью Ленина завершился период гибкости и поиска новых путей, возможности компромиссов. Из России все чаще веяло холодом непререкаемых суждений. В советской прессе в отношении эмиграции все прочнее укореняется терминология неприятия, размежевания. Наступает эпоха разрушения и без того шатких мостов. Одни за другими закрываются в Берлине газеты и журналы, делавшие ставку на "сменовеховство", примирение, "возвращенчество". Позиции ужесточаются с обеих сторон. В этом отношении характерна и эволюция журнала "Новая русская книга", издаваемого А. С. Ященко. В период "наведения мостов" он старался избегать острой критики советской России, умело балансируя между "красным" и "белым" и предоставляя свои страницы авторам как из эмиграции, так и из России. Начиная с 1923 года в журнале заметно сокращается участие советских литераторов. Крах берлинского издательства Гржебина, делавшего ставку на советский рынок, прозвучал как предупредительный выстрел. Вслед за ним одно за другим стали закрываться более мелкие издательства. Осенью 1923 года закончил свои дни журнал "Новая русская книга", считавшийся своеобразным флюгером русской эмиграции. Формальная причина гибели журнала, бывшего в течение нескольких лет центром единения литературных сил эмиграции, - финансовая. И все же закрытие "Новой русской книги" было обусловлено не столько крахом издательского дела в Берлине 3, сколько крушением идеологических иллюзий Ященко и его единомышленников, лелеявших идею "строительства мостов" между русским материком и эмигрантским архипелагом.
Ликвидации журнала предшествовал один случай, произведший на "русский" Берлин глубокое и тягостное впечатление и как бы ускоривший уже неминуемый, в сущности, разрыв между эмиграцией и советской Россией. Дело было связано с публикацией в журнале стихов М. Волошина о терроре.
...Шел январь 1923 года. День клонился к вечеру. Большинство сотрудников редакции "Новой русской книги" уже разошлись. Оставались А. С. Ященко и Р. Гуль. Их свидетельства и дают возможность восстановить этот эпизод.
В дверь робко позвонили. Потом послышались легкие шаги. На пороге стояла женщина - красивая, еще молодая, по виду явно из интеллигентов. Ее манера держаться, одежда свидетельствовали о том, что она не здешняя, не эмигрантка, что приехала ОТТУДА.
- Простите, что я к вам без предупреждения, - проговорила посетительница. - Но я не знала вашего телефона. Кроме того, мне не хотелось откладывать...
"Нет, это не просительница, не поэтесса, пришедшая показать стихи", соображал Ященко.
Лицо у женщины было спокойным, глаза смотрели строго и прямо.
- Вы сказали, что не хотели откладывать... Но вы, похоже, только приехали? Чем могу быть полезен?
Женщина едва заметно улыбнулась, точно желая показать, что понимает любезность, но что дело, по которому она пришла, требует совсем другого очень строгого разговора.
- Я приехала из Крыма, - сказала она серьезно. Потом, чуть помедлив, добавила: - От Максимилиана Александровича...
- От Волошина? - воскликнул редактор 4.
Стихи Максимилиана Волошина печатались во многих эмигрантских изданиях той поры - в левых, правых, социалистических, монархических. Сила волошинского таланта привлекала людей разных политических направлений, ибо поэт писал о вечности, любви, жизни и смерти, то есть о том, что одинаково для всех - белых и красных, победителей и побежденных. Неоднократно писал о Волошине в своем журнале и А. С. Ященко. Короткие заметки и сведения о нем часто появлялись в "Новой русской книге" в 1922 году. Как правило, это было всего несколько строк, дающих читателям знать, что известный поэт жив: "Максимилиан Александрович Волошин, по последним известиям, находится в чрезвычайно бедственном материальном положении в Крыму" (1922, № 1); "Максимилиан Александрович Волошин живет по-прежнему в Коктебеле, пишет большую поэму "Каинов цвет"" (1922, № 4); или уже совсем интимное: "Максимилиан Александрович Волошин полтора года болен ревматизмом и подагрой, не позволяющей покидать Феодосию" (1922, № 5).
В одном из номеров журнала в статье "Русская поэзия за последние три года" цитируются стихи Волошина "Китеж", "Заклятие о Русской земле", "Святая Русь". О самом поэте Ященко пишет: "Наиболее свободным по духу поэтом оказался Максимилиан Волошин. Он один из немногих, еще во время войны, сумел остаться "au-dessus de la melee" *, что и доказал своим сборником "Anno mundi ardentis". Он не дал себя увлечь и революционным страстям и посмотрел на нашу революцию в перспективе всей нашей истории, знавшей не раз и не одно дикое поле, усеянное мертвыми костями. Не раз уже Русь блуждала в смутной мгле. И Волошин сумел сказать о нашей революции много мудрого словами стародавними, почти былинными. Самый стих его приобрел необыкновенную силу и часто словно вычеканен древнерусским мастером из дорогого металла" 5.
* "Над схваткой" (франц.).
У нас нет точных сведений о том, были ли они дружны, поэт и издатель. Но вероятность их близкого знакомства, может быть, даже дружбы достаточно велика. Ее, помимо прочего, подтверждает и тот факт, что "гонец" от поэта пришел именно к редактору "Новой русской книги", хотя в Берлине той поры были и более солидные издания. В архиве Николаевского в Гуверовском институте сохранилось письмо Волошина к А. С. Ященко, тональность которого и само обращение на ты свидетельствуют о достаточно коротких отношениях.
"Писем я получаю мало. Книг и журналов не вижу. Часто чувствую себя на дне забытого колодца. Но пишу стихи и ничего не знаю об их судьбе: я столько раз посылал их для печати. Но о судьбе их не знаю. Иногда я их вижу напечатанными в неожиданных для меня изданиях и не знаю, как они туда попали. Мне передавали, что будто они печатаются часто в заграничных изданиях. Если это правда, то нельзя ли как-нибудь попросить эти издания, чтобы они мне посылали иногда питательные посылки и, кроме того, не помещали бы меня в списках постоянных сотрудников, а то против меня подымают время от времени обвинение, что я сотрудничаю то в "Новом времени", то у эсеров, то у кадетов. Верно ли это - не знаю, т. к. меня об этом уведомляет только местная военная цензура. Я ничего не имею против печатания моих стихов где угодно (чем больше, тем лучше), но вовсе не хочу, чтобы на меня налепляли марки, ибо партийность ненавистна мне более, чем когда-либо, и чувствую я себя сильным только в полном одиночестве...