Михаил. Твой отец тремя толстыми железными обручами в обхват прикован к стене, наши соединенные усилия не сломят их. Скорее тебя его откроют при выходе!
Мая. Еще раз молю тебя: не помышляй обо мне! Будь его хранителем! Знаю твою милость ко мне. Злополучная, не могу отвечать на любовь твою: мое слово дано, ни за что не изменю ему!
Оставь меня, великодушный юноша!
Михаил взглянул на прекрасную. Его взоры темнели и сверкали, он готов был удалиться, наконец сказал ей трепещущим голосом: "Найди средства избавить своего родителя; верь, во мне найдешь помощника! Жизнь его на два - и на три месяца обезопасена: его должен судить приор дерптский, который возвратится из Риги не прежде как по наступлении зимы! Ищи друзей и покровителей в России!" - Мая еще долго упорствовала, долго еще заклинала предпочесть ей родителя. Увещания и просьбы Михайловы, просьбы, приказания самого Адо в первый раз на нее не действовали; она только тогда решилась изыдти за своим избавителем, когда убедилась, что нет другого средства спасти старца.
Она опомнилась на брегу озера, - Михаила уже пред нею не было. Долго стояла она бездыханна, трепетна, накднец пошла вдоль по Щйпусу и в полночь узрела Неналь и рыбачьи суда русские.
Полновесный кошелек, подарок Михаила, который нашла в своем кармане, чрез три дня доставил ее в Новгород. Не зная языка, она не могла отыскать Юрия и уже, быть может, начинала думать, что в узах какой-нибудь прекрасной русачки он забыл и несчастное отечество, и бедную Маю.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Однажды за городом, при потухающей заре вечерней, Юрий сидел на склоне покатых брегов Волхова и, задумчивый, следовал глазами за его течением. Давно уже не говорил он языком своей родины, давно уже звуки оного не ласкали слуха юноши. Ныне в уединении напевал он заунывную песнь эстонскую:
На брегу чужой реки
Одинок тоскую,
Грустно в дальной стороне
Воду пить чужую!
Ах, зачем я не сокол?
Полетел бы к милым!
В их дремучие леса,
К их холмам унылым!
В те места, где злой пришлец
Зрит, смеясь, их слезы,
Где одна глухая ночь
Слышит их угрозы!
Полетел бы я туда,
К ним, к родным, в объятья!
На пришельцев бы восстал!
С вами б умер, братья!
Едва он кончил последний стих своей жалобы, как вдруг поразил его голос знакомый и сладостный, - он пронесся над водами как невидимый дух, как ветерок, струящий зеркало ручья ему знакомого, как тужащая душа плененного отечества:
На брегу чужой реки
Ты почто тоскуешь?
Нор, воздвигнись, потеки,
Вспомни край родимый!
Что ты медлишь, храбрый Нор?
Нас пришлец терзает!
Варвар - долы, луг и бор
Кровью напояет!
Юрий вскочил, озирается, рукой касается чела и очей, не знает - спит или бодрствует. Но он еще раз устремляет взоры: пред ним прекрасный юноша, по одежде - его соотечественник. Мягкие, черные как смоль локоны падают на рамена из-под круглой синей шапочки, плотно касающейся главы его; темный кафтан опоясан широким ремнем, украшенным большими серебряными пряжками; шея блестящей белизны открыта, грудь плотно застегнута, ноги покрыты обувью из коры древесной. В третий раз Юрий всматривается в юношу и узнает его: пред ним Мая, дщерь Адова.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Юрий привел своего друга в дом Держикрая; поведал ему и вместе с ним оплакал жребий своего отца, сказал опасность, в которой находится отец Майн, и объявил, что немедля отправляется в Логуз для его избавления.
"Благословляю тебя, сын мой! - вещал ему старец. - Иди, куда зовет тебя долг твой! Выслушай меня: бог послал тебе неожиданных союзников. Хищный сосед наших отдаленных волостей - Пургас, князь мордовский, учинил, как знаешь, набег на страну нашу. Нашим витязям удалось одолеть его, он отступил и с своею дружиною побег в землю Ямскую. Ямь сопредельна вам. Иди в стан народа, говорящего с вами языком для вас понятным, народа вам одноплеменного; прельсти вождя их богатствами замка Убальдова, убеди его освободить отца Майна!"
Восходящая заря застала Юрия и подругу его на пути в стан Пургасов.
Между тем в Логузе царствовало веселие. Рыцарь угощал приора дерптского, возвратившегося из Риги, приехавшего гостить к нему. Соседственные дворяне и братья ордена съехались в замок Убальдов. Вино, мед и пиво лились рекою; ристалище для турниров открылось - храбрые состязались, победители получали награды из рук красоты - боярышни Аделаиды Анреп, племянницы рыцаря, прибывшей в Логуз с своими родителями. Залетный посетитель - певец явился в сонме неукротимых воинов и на миг смягчил железные души их. Даже Убальд, казалось, забыл свирепость свою и отложил суд и казнь несчастного Адо к самому отъезду настоятеля; или, может быть, считал их лучшим празднеством, долженствующим возложить венец на все прочие, и для того берег для окончания.
Однажды рыцари, боярыни и боярышни собрались в сумрачном терему и обстали певца-странника, рожденного при благословенных водах Некара. Юноша хотел им воспеть любовь и счастие, но его волновало смутное предчувствие: поэт всегда пророк. Ветер завывал и ныл в высоких трубах замка, облака преждевременно потушили светильник солнца - и томный день, проливавшийся в остроконечные, покрытые живописью окна, превратился в бледное мерцание. Чудно выставляли из мрака лики свои предки Убальдовы, вызванные из гроба дикою кистью младенчествующего художника: они, казалось, хотели провещиться языком иного мира.
Всеоружия, висевшие между сими изображениями, в неверном свете являлись, будто вмещают оживщие, дышащие тела богатырей минувшего времени, готовых шагнуть в среду веселящихся потомков своих. Невольная боязнь прокралась в сердца всех. Певец долго безмолвствовал; наконец несколько резких, угрожающих чем-то звуков предвестили голос его; глава его склонилась на перси, снова подъялась, вдохновенные очи вспылали, восторг и ужас подъяли власы его.
Душа моя полна боязни!
Однажды долгу изменив,
Злодей не минет поздней казни:
Суд божий справедлив!
Пусть был решителем сражений,
Высокой башней среди сеч:
Вдруг сломится, как лед весенний,
В его деснице меч!
Как жатву зрелую, Каратель
Пожнет главы его друзей,
Их жизнь неведомый предатель
Погубит в цвете дней!
Увы! Почто певец оставил
Твои струи, родной поток?
Почто в чужбину путь направил?
Я раб твой, грозный рок!
Деля беспечно хлеб надменных,
Смиренный делит жребий их,
Судьбу на гибель обреченных,
Возданье дел чужих!
Вдруг струна на арфе лопнула, - он вспрянул, бледный, трепетный. Вслед за ним, объятые быстрым страхом, вскочили витязи, боярыни, боярышни.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Вверх по крыльцу, за высокими стеклянными дверьми, незапно услышали вопль, стук и грохот оружия. Рыцари не успели обнажить мечи, как уже вторглась густая толпа Пургасовых диких воинов и мятежные подданные Убальда. Их вожатыми зрелись Юрий, Мая, Михаил, исчезнувший из замка в день освобождения дщери Авинормского пустынника, и ужасный Адо, обезображенный полугодовым заточением, вооруженный топором и оборвью оков своих.
Первый пал певец, пораженный самим Пургасом. Думал ли потомок каттов, возрастая среди виноградников своей отчизны, что погибнет от секиры уроженца приволжского?
Михаил устремился на Убальда. Их чингалища взвились и звукнули. Летт, пронзив перси своему наставнику в военном деле, был им пронзен в тот же миг в перси же, - оба пали: Михаил испустил последнее дыхание, рыцарь восстенал, но жизнь его еще не покинула.
Адо поверг на землю обмирающего от ужаса настоятеля. Вдруг кто-то отвел смертоносный удар его. Он оглянулся яростный и узрел Юрия, всмотрелся в него, объят изумлением, но снял с трепещущего инока шуйцу, которою придавил его к помосту, готовясь исхитить жизнь его.
"Сдайтесь! - потом воскликнул юноша, - сдайтесь, мужи саксонские! Сопротивление бесполезно: вы и ваши ратники вдесятеро слабее нас! Отвечаю вам головою, что ваша жизнь, что честь жен и дочерей ваших будут для нас священными". Рыцари бросили мечи к ногам Юрия. Мордва окружила безоруженных.