Кубдя указал на Беспалых и еще на кого-то, в ворота:
- Посмотрели - во-от, народ!.. Живут, скажу тебе, робют. Чисто, сухо, кругом машина. Он тебе и человека убивать машину придумал таку - по воде и по воздуху, не говоря обо всем прочем.
- Не ври хоть...
- А ты переври лучше. Поработат он тебе в силу и отдыхат.
- А тебе плохо?
- Плохо!.. - Кубдя разозленно заговорил. - Недовольны мы, понял? Желаем жить - чтобы в одно за всеми, а не у свиньи хвост лизать. Вот тебе, дескать, мамкина сиська. И с такого положенья - встосковали мы!..
- Не все сразу. Скоро-то, знаешь, насчет кошек говорят...
- Зря говорят! Ленив человек-от, ленив стерва! Ему бы все в пузе ковырять да брата своево вылаять. Нет, ты, курва, прожгись через работу-то да выплачься - вот и поймешь, на какое место заплатку ставить надо.
- А ты научи.
Кубдя соскочил с крыльца и, пошатнувшись, рассмеялся:
- Сам-то во тьме иду.
- Свечку надо?
- Не из твоей ли церкви?..
Селезнев провел рукой по бороде от горла к носу и ухмыльнулся глазами:
- Свечки-то все одинаковы. Лишь бы светили. Ты думашь с такой, а я с другой, а к месту-то одному придем.
- К одному ли, Антон Семеныч?..
Кубдя подхватил Беспалых под руку и пошел.
- Сиди, - сказал Селезнев.
- Пойдем лучше проветримся. А то парень-то совсем скис, - сказал Кубдя.
Селезнев шумно вздохнул и возвратился в горницу. Тут сидели и пили самогонку гости - из соседней деревни: маслодельный мастер - жирный, лысый как горшок, мужик; мельник - как и все мельники - большой любитель церковного чтения и большой бабник, - со своей дочкой, священник с дьячком. Жена Селезнева, широколицая высокая баба, наливала гостям самогонку в рюмки и, колыхаясь перетянутым животом, говорила:
- Кушайте, не стесняйтесь, кушайте...
В избе было жарко. Пахло зерном - прелым - от самогонки, хлебом, геранью, табаком. Мельник пронзительно, словно в избе шла мельница об шести поставах, спорил с попом и дьячком о двоеперстном крещении. Попу хотелось спать, но уйти было неловко и он отпихивал от себя рукой мельника:
- Уйди ты от греха, уйди!..
- Я те докажу, - кричал мельник, - от закона божия докажу, от катехизиса, от всяких, всяких!.. Сознаешь?..
Псаломщик потрогал за плечо мельника:
- Что ты одно и то же затвердил? Ты факты приводи, а криком-то и дурак возьмет, да?..
Маслодельный мастер спорил со всеми тремя и, не слушая ни их, ни себя, бубнил:
- Поп! Хошь у те и рыло и брови как у пророка, а я тебя не желаю слушать так как моя душа самого меня хочет слушать... У всякого человека есть внутри свой соловей... А ты мне там про священно писанье!..
Мастер поднял вверх руки и басом заорал:
- Благослови владыко-о!..
Псаломщик отскочил от попа и умиленно взглянул на Антона:
- Блистательно народ живет.
Антон чувствовал усталость во всем теле. Долгая утреня и обедня, при чем нужно было стоять впереди всех и, ощущая на себе взгляды, кланяться и креститься особенно истово и не торопливо; работник куда-то скрылся и нужно было самому гнать лошадей к водопою, дать им сена. И брала злость и не хотелось ради праздника злиться.
Селезнев взял псаломщика за плечи, усадил рядом с собой и сказал:
- Ну, рассказывай, Никита Петрович.
Псаломщик повел высохшим лицом во все стороны и сказал:
- Домовитый вы, Антон Семеныч.
- Иначе нельзя.
- У нас в России не так.
Антон взглянул на него оживившимся мыслью взглядом:
- Знаю. Бывал.
Псаломщик стиснул зубы и вздохнул так, словно выпустил душу:
- Тоже хочу хозяйством обзавестись.
- Без хозяйства человек - ветер.
- А дальнейшее само собой, а?
- Что?
- Ну, жизнь?
Псаломщик хитровато уставился на крупного чернобородого человека и подумал: "крупен, дядюшка. А и плутень тоже". Антон овял и устало проговорил:
- Кто как хочет, тот так и строит, свою жизнь-то.
- А бог?
- Бог для ночи нужон. С ним дневать не приходится.
В это время к Антону подошла баба и сказала:
- Там те, мужик, спрашивают.
- Кто?
- Милиционеры, что ли. С ружьями, на паре приехали. У ворот.
Селезнев взглянул на ее побледневшее лицо и недовольным голосом проговорил:
- А ты уж и скисла.
И, поскрипывая сапогами, мелким шагом, вышел к милиционерам. Их было двое. Они сидели в коробке и что-то разговаривали между собой. Каурые лошади утомленно отгоняли хвостом жужжавших паутон. Ямщик - молоденький мальчишка смотрел что-то у колес. Селезнев подумал, что милиционеры свернули выпить, и он решил угостить их получше.
- Заворачивайте, - сказал он.
Милиционеры взглянули на него. Один из них был на городской манер - бритый - без усов и бороды, второй - совсем молодой с начесаным на фуражку курчавым хохолком волос. Милиционер постарше сказал:
- Ты Антон Семеныч Селезнев?
И то, что сказал он эти слова, как их говорят на суде, не понравились Антону. Он сказал:
- Я самый.
Милиционеры переглянулись и, перегибая коробок, вылезли направо. К коробку сбирался народ: парни, девки. Старший милиционер оглянулся и увидал Кубдю и Беспалых с ружьями.
- Разрешенья есть? - спросил он все так же строго.
- Много, - весело отвечал Кубдя.
Милиционер потрогал кобуру у пояса и говорить такие холодные протокольные слова ему должно быть очень нравилось. Он сказал:
- Потом разберемся. Вы не уходите.
- Ладно, - сказал Беспалых. - Мы ведь здешние.
- А народ пусть разойдется. В свидетели охота? Где тут староста?
Вышел староста. Заспанный мужик в сатинетовой рубахе без опояски.
- Я староста, - бабьим голосом проговорил он.
Милиционер с неудовольствием сказал:
- Дожидаться тебя приходится. Обыск вот надо произвести. Самогонку, говорят, курите?
- А кто их знат! - равнодушно ответил староста.
Милиционеры были городские и при виде этих лохматых пьяных людей, узеньких линий глаз, - где бог знает какие мысли прячутся, - они вначале немного трусили. Потом увидав, как мужики торопливо расступились перед шинелями английского образца, пуговицами со львом и голубыми французскими обмотками, милиционеры развеселились и, вспомнив про свою трусость, осерчали. Младший, не привыкший к ружью и постоянно поправлявший ремень, входя во двор, крикнул: