– Пусть в лесу живет, – возразил Степан. – Может, у ней тут нора и детеныши ждут, пропадут без нее...

– Чай, и детеныши бородаты, – заметил купец.

– Ой, ба-аба! Гляньте, робята, полбороды порвала! – забывшись от изумления, воскликнул рыжий.

– Без бороды она что – баба как баба!.. Лови, покуда не выдрала всю! – подзадорил купец.

– Накось! Она в трясину мырнет – ей нипочем, а ты вылезь оттоле! – предостерег сапожник.

– Ну, зыкнем! Может, соскочит... Давай заходи на ту сторону, – указал монах.

Они рассыпались по кустам, окружая болотце.

Монах вскочил, замахал руками, заухал.

Баба подпрыгнула, шарахнулась по болотцу, по кочкам, скачками в сажень длиной – на купца. Тот взвизгнул от ужаса и бросился наутек в кусты. Рыжий Агапка помчался с ревом в другую сторону. Баба взвыла и повернула прямо на Стеньку...

Степан не успел вскочить из кустов, как болотное чудо метнулось ему навстречу и опрокинуло его наземь.

Степан ухватил бабу за ногу, она упала ничком. Он вывернулся, навалился сверху, сунул руку под локти чудища и, слыша его страшный храп, пронзительно закричал:

– Держу! Вяжи!

Те набежали, стали вязать.

На крик сбежались еще монахи, кузнец...

– Братцы! – вдруг басом взревела баба. – Братцы, на что я вам, для какой нужды?! Нет у меня ни алтына...

– Ты, дика женка, молчи, молчи, – уговаривал бабу купец, норовя ей засунуть в рот шапку, чтоб не кусалась и не кричала, а то, не ровен час, накличет самца – тот, может, с рогами, с когтями...

– Пусти, Христа ради! – взмолилась баба.

– Аль ты хрещена душа? – удивился Агапка.

– Как не хрещена? Не зверь – человек!

– А как же те звать? – спросил с любопытством купец.

– Кузьмой... Ой, пусти... В локтях ломота.

– Какая ж ты баба, коли Кузьма?! – взъелся Агапка. – Чего же ты мороку навел?! Сидит, как дикая баба, на кочке да бороду щиплет!.. Из-за твоей мороки я кошель истерял в кустах, чертов ты сын, собака!

– Пошто ты в бабье во все оболокся? – спросил Степан у Кузьмы.

– Ночной порой из села от кнута боярского приказчика убежал. Бороду ночью не видно – баба идет и баба! – а днем с ней куды? И одежи мужской-то нету. Голодом натерпелся три дни. Сижу да щиплю бородищу до слез... Ягода пособила, корье... А лягушку поел – и вышла назад, не сдюжил...

Кузьме – «дикой бабе» «с миру по нитке» собрали среди богомольцев порты, рубаху и шапку. Лапти он сплел себе сам. Сапожник, выточив нож, срезал ему бороду и усы. И то и другое Агапка, завернув в холстину, спрятал в свою суму вместе с папирусом и «Псалтырью».

Решив, что в толпе богомольцев скрыться надежней, Кузьма дня три шел со всеми, потом отстал и куда-то пропал, свернув на лесную тропку.

– К разбойникам, видно, подался, – сказал кузнец.

– Куда там! В болото ушла. Обманула нас всех, а сама и опять ускочила в болотно гнездо. Тьфу ты, нечисть! – убежденно сказал Агапка. – Поверил и я, дурачина: не читал ей божьего слова, а то ко Христу обратил бы...

Уроженец безлесного юга, Стенька, дивясь, рассматривал кряжистые северные избы, срубленные из кондовых полутораобхватных бревен, словно то были не избы, а целые крепости. Он поражался суровостью края, где непроходимые леса сменялись болотами, болота – лесами, где все больше уступала рожь свое место выносливому к холодам скороспелке-ячменю, который упрямо мотал по ветру усатыми головами.

Но чем дальше от Москвы, тем богаче становились жилища, приветливей делались люди, сытнее казалась жизнь в селах и деревнях.

«Бояре тут, что ли, добрей, не так жмут, али земля им щедрее рожает?» – раздумывал Стенька. Он как-то спросил об этом у одного из крестьян.

– А мы не боярские, паря! От роду вольготные. Черносошный мужик сам себе дворянин. Окроме государя, никто с нас налоги не спросит. Бывает, лесной «мохнатый боярин» скотину данью обложит, а мы его – на рогатину! Прилезли бы к нам и московские бояре – и тех мы не плоше встретили б!.. Да они разумеют и сами к нам не идут!..

– По-казацки, стало, живете? – спросил Степан.

– По-божьи да по-мужицки. По старине живем, парень, – отвечали ему. – Руки коротки у бояр – от Москвы по ся поры достигнуть!

Степан заметил, что здесь нет заколоченных изб и покинутых деревень.

Проходя лесами, видал Степан, как люди корчуют лес, вырывая упрямые, цепкие корни из будущей пашни. Великий труд!

«Сколь сил кладут люди! Сколько пота прольют они на всякую пядь земли, прежде чем до нее доберутся сохой! Столь труда ей отдать, да после и уступить дармоеду?! Ну нет! Приведись на меня – я насмерть стоял бы противу бояр да дворян. С рожном ли, с рогатиной, а земли ни единой пяди не дал бы им!» – раздумывал Стенька.

Только шагая по этим просторам, казак ощутил все значение великого слова «Русь». Как широка она! Сколько дней тут идешь, идешь – и нет края! Леса, поля, реки, холмы, равнины, и снова леса, города, деревни, погосты – и всюду русская речь, родной народ.

Сколь же можно еще идти по Руси?!

В тусклых и тесных церковушках, перед потемневшими от древности иконами, Степан вспоминал Дон, мать, братьев, больного отца и каждый раз у обедни заказывал попу помянуть «о здравии болящего воина Тимофея».

Из-за темных, поросших мхом, словно бородатых, стволов выглядывали распаханные прогалины какой-нибудь деревеньки, и снова смыкался вокруг густой, нелюдимый, на тысячи верст нераздельно царящий лес...

– Тут уже святыя обители владенья пошли – монастырские угодья и нивы, – говорили бывалые богомольцы.

– А где же сам монастырь? – спросил Стенька.

– Еще дни два отшагаешь.

– По монастырской земле? Куды же столь земли монахам?!

– Соловецкая обитель богаче другого боярина. И земельки и мужиков у нее довольно! – с похвальбой говорили монахи, спутники Стеньки.

Два дня пути!

Степану уже не терпелось покончить со взятым обетом: поставить свечу о здравье батьки, помолиться как следует у обедни, взять сулейку святой воды – и пуститься в обратный путь.

Ему казалось, что ноги его понесут в обратный путь, на Дон, вдвое быстрее.

Но всего лишь в двух сутках ходьбы от Соловецкого монастыря судьба заставила Стеньку свернуть с прямого пути.