Город, кипевший ключом, несмотря на то что была ночь, клонившаяся уже к рассвету, с толпами возбужденных людей, с пламенем, дымом и искрами факелов, остался теперь позади. Покинув дела на Ивана Черноярца, Степан пробирался за стариком по освещенным луной путаным улицам городской окраины, по пустырям, через чужие плетни, как привык проходить старик.

Бледный свет ущербной луны освещал им путь между глиняных белых лачужек, на стенах которых расплывчато рисовались тени древесных ветвей. Оба молчали, занятые каждый своими мыслями.

Степан не подозревал, что Сергей с Еремеевым и пятеро казаков следовали за ними, страшась отпустить его одного на край города, где, вместо шумной пирушки в доме Сукнина, он выбрал тихий ночлег у безвестного старикашки.

По узкой тропинке между репьяком и полынью, пахшими пылью и горечью, широко шагая через большие камни, старик подошел к низкой избушке, засевшей между двумя другими такими же развалюшками, похожими на черные баньки.

– Тут, ватаман, – сказал старик, привычно распутывая мочалку, которой, вместо замка, был завязан дверной пробой.

Усевшись на лавке в низкой и темной избе, атаман ощутил неодолимую усталость. Старик двоился в его глазах.

– Хотел с тобой говорить про старое время, – сказал Степан, чувствуя тяжесть во всем теле и в голове. – Ан устал... стало, спать пришло... После...

Подняв с полу ноги, Степан протянулся на лавке. Старик – на другой, приперев изнутри дверь избы кочергою и угасив зашипевший светец.

Степан, однако, не спал. Мысли его путались. Перед глазами вставали картины стрелецкой казни. Красивое лицо молодого десятника, рыжий стрелец, безмолвно взлетающий и падающий топор и вдова-стрельчиха, распаленная, словно ведьма при зловещем блеске огня...

Разин не мог позабыть стрельчиху. «У других ведь тоже казнили мужьев, – думал он. – Те не кричали столь дерзко, не просились на плаху со своими стрельцами... Знать, Марья любила стрельца своего!.. Как, бишь, звали его? Да, Антон... Любила Антона, а он за бояр да дворян стоял, и голову положил за них, и стрельчиху свою, вишь, покинул, не пожалел... А то ныне жил бы, любил бы ее. Такую-то как не любить?! Хороша! Не хочешь – полюбишь! И мне, ишь ты, в сердце запала, со всею злостью своей, с нелюбьем ко мне... А в сердце все же запала!..»

«Не ладно, и впрямь не ладно – казнили их сколько! – подумал Степан. – Грозой нельзя городом править. Добром бы править, не силой!.. А то – как дворяне... Слава худая про нас пойдет... Опять с царем подрались, да и царских стрельцов посекли... Стрельцы за стрельцов пойдут метиться. Окружат нас тут в городке, и на Дон не уйдешь!.. А как городами владают?»

Степан заметил, что в темноте старик прислушался, приподнялся и сел, стараясь не зашуметь.

Разин понял его тревогу и про себя усмехнулся: «И то – соберется полдюжины эких стрельчих, припрут снаружи да запалят огоньком... Тут и конец атаману: споет панихиду стрельцам! Да ладно, караулит старый!» – подумал Степан.

Тяжесть век одолела, в последний раз сознанье вернуло его в избу, но сидевший на лавке старик тут же заклубился дымом, поплыл в желтоватом свете луны и растворился в далекой хмельной песне, ворвавшейся через узенькое окошко...

И всю ночь мучила его духота. Черный поток среди песчаной пустыни отделял его от стрельчихи Марьи, вдовы казненного рыжего. Словно из темной меди плечи и полуобнаженная грудь ее манили Степана. Он кинулся в черный поток и увяз, барахтаясь в сгущавшейся крови. Он тонул, и Марья на том берегу была тем, кто единственный мог бы его спасти из этой кровавой трясины. Вот он почти достиг берега. Марье осталось лишь протянуть ему руку. Она нагнулась, и он рванулся к ней, но стрельчиха ногою толкнула его назад в поток...

– Вот где правда твоя – в кровище! – закричала она.

– Дай руку. Спаси. Полюблю тебя. Так стану любить, как муж тебя не любил! – уверял Степан.

– Анто-он! – позвала она...

Разин проснулся. Было яркое утро. Солнце светило в оконце стрелецкой избушки. Черноярец, Сергей Кривой, Еремеев, Сукнин и старик молча в ожидании сидели по лавкам.

«Как архирея ждут аль протопопа с похмелья после престольного дня!» – с насмешкой подумал Разин.

– Вам чего, атаманы? – спросил он.

И вдруг все оживились.

– Спишь долго, Степан Тимофеич! – воскликнул Сукнин.

– Хотели будить, ан дед не велел. Сказыват: мой гость, покою его не нарушу, – шуткой пожаловался Иван Черноярец.

– Давай, Стяпан, подымайся, дела ждут! – сурово сказал Сергей. – Не разбойный стан – город ныне у нас. По-иному вершить все надо, а как – лихоманка знает!..

– Не воеводы – почем нам ведать! – добавил Митяй Еремеев, почесывая в вихрастом затылке.

Степан усмехнулся.

– А вы б старика спросили. Иван говорит – он Псковом владал, от бояр пас город...

– Христос с тобой, ватаман Степан... Как по батюшке, позабыл!.. Куды старику!.. У ворот стоять, караулить – по мне, а городами владать... – с испугом забормотал воротник.

– Ладно! Потом расскажешь про старую быль, а нынче мы сами размыслим, – перебил Степан. Он выспался, и вчерашняя мрачность ушла, но осталась большая забота: город. Что делать с городом? Управлять ведь не плахой да палачом. – Ты, Иван, – обратился Степан к Черноярцу, – возьмешь на себя дела городские, стены да надолбы лучше глядеть.

– Плотников воевода пришлет – тех к делу поставить? – подмигнув, засмеялся Иван.

– Придут же! Не зря голова писал в Астрахань, что стены да рвы обветшали! – подхватил Сукнин.

– Ты, Сергей, житницы, кабаки смотри, казну собирай с вина.

– Гляди, купцы бы все дни торговали. Ино начнут припрятывать всякий товар и дороговь нагонять, – вставил старый воротник.

– Верно, Максим! – одобрил Степан Тимофеевич. – А кто торговать не схочет, то лавку зорить и товары дуванить. А кои торговые люди ладом торгуют, ты тех не обидь...

– Мне будет доля какая, Степан Тимофеич? – спросил Сукнин.

– Ты, Федор, сказывали, море любишь, много по морю ходил. Тебе струговое дело и ведать: смоли челны да струги, снасти морские справляй, прибирай охочих людей ко гребле да к парусам, рыбой войско корми. А пуще всего – что ни день, что ни ночь высылай рыбаков на челнах до самого устья. Нам надо с моря беречься. Как бы с Астрахани не нашли на нас во стругах.