5. МЕФИСТОФЕЛЬ ЮРКА

Ничего этого Юрка, конечно, не знал. Просто он видел, что на переломе девятого класса с Женькой Семиной что-то случилось: легкомысленная, избалованная вниманием Женька как-то присмирела, притихла, меньше стала бывать с этим ничтожеством Гайковичем: именно "ничтожеством", - Юрка никогда не затруднял себя слишком углубленными характеристиками. Юрка был таким же, как все, - хоть и считал себя ни на кого не похожим. Так же как все в этот год, был погружен в свое, единственной потребностью его была, как и у всех его сверстников, потребность самоутверждения. Поэтому все, что он мог бы сказать стоящему собеседнику, или, лучше, стоящей собеседнице, интересовало его не столько само по себе - хоть ему и казалось искренне, что только само по себе все это его и интересует, сколько то, что думает и говорит это все не кто иной, как он, Георгий Шведов, человек значительный и интересный. Выбор свой на Женьке Юрка остановил вовсе не сразу. Миля и та же Маришка были, конечно, красивее. Но Миля оказалась скованной и пугливой не в меру, а Маришка - слишком по-девчоночьи простодушной. На других девочек Юрка не смотрел. Балованная Женька и сейчас, когда он вызвался ее проводить, не придала этому ни малейшего значения, - из того, что она жила от школы всех дальше, Женька давно привыкла извлекать максимум удовольствия. Юрка только усмехнулся на эту ее небрежную манеру: Женьке еще предстояло в полной мере оценить его общество. - Ты слышала, что прошлым летом было на Украине? Именно это спросил он, когда они остались одни и вышли из школьных дверей в раскисший мартовский переулок. При этом Юрка опасливо оглянулся и понизил голос. - В тридцать втором? - переспросила Женька, не оглядываясь и не понижая голос. - Нет, не слышала. А что было? - На Северном Кавказе, на Дону? Ничего она не слышала. Всю осень и зиму тридцать второго в их дом, расположенный, как известно, у трех вокзалов, приходили какие-то люди. Женщины распахивали наброшенные сверху пальто, ослепляли наготой смуглого тела, - что-то было в этом, на Женькин взгляд, нарочитое. Зачем-то таскали с собой детей. Мама давно уже раздала все ненужное: платья, из которых Женька выросла, Димкины рубашки и башмаки, даже выношенное бабушкино пальто со старинными пуговицами; бабушка еще сердилась, что не догадались срезать пуговицы, - теперь таких пуговиц не достать. Мотя собирала остатки хлеба: много его не было, сами сидели на карточках. - А что было - голод? Юрку возмутила не столько позорная Женькина неосведомленность, сколько недостаточно взвешенная интонация. Барчонок московский! Сам Юрка себя к таковым не причислял. Знает ли Женька, что голод этот организовал Сталин... - Ну, знаешь! - перебила Женька. Она слушала Юрку испуганно и недоуменно, с тем инстинктивным протестом, с которым всегда слушала то, что он говорил. Юрку это не смущало нимало. Он и сам знал немногое, толковал факты так же, как толковала их, ненавидяще и запальчиво, мать, как объяснял их - в те редкие минуты, когда снисходил до этого, - ироничный и невозмутимый отец. Все достояние Юрки не ему, в общем-то, принадлежало, но ни один человек его возраста не в силах определить, до чего он додумался сам, а что механически повторяет. Юрка, во всяком случае, дорожил в себе прежде всего смелостью и независимостью суждений. И сейчас он разъяснил Женьке, что голод спровоцирован сверху, да, да! Люди посеяли ровно столько, чтоб прокормить себя, свои семьи: Сталин, с этой хваленой несгибаемостью своей, приказал вывезти урожай весь подчистую... - Видишь! - Женька вовсе не желала вот так, за здорово живешь, отдавать по Юркиной прихоти весь свой незамутненный мир. - А зачем они посеяли только для себя? - Затем, что протестовали! - Юрка очень ее сейчас презирал. - Затем, что в колхоз не хотели идти. Имеют люди право на протест? - В Советском государстве? - В каком угодно. - В Советском государстве! - Женька искренне считала, что этими словами сказано все. - Ленин сказал, что коллективизация должна быть добровольной, - это напомнил Юрка. - Ну и что? А Сталин, между прочим, тоже говорил, что коллективизация должна быть добровольной. - Женька Юрку тоже сейчас презирала. - Может, читал "Головокружение от успехов"? - Демагогия. - Сталин - демагогия? - Женька метнула на Юрку яростный взгляд: презрение у нее получалось плохо. Но и у Юрки роль вероучителя тоже не получалась: он слишком заботился о том впечатлении, которое производил. Поэтому он легко срывался и не слишком следил за аргументацией. - Да ты на портрет его посмотри! - говорил он. - Он же не русский, Сталин. Он - Джугашвили. А берется судить о русском народе, - что он в нем понимает! - Не русский, русский... - Женька тоже не слишком следила за аргументацией. - Ты, что ли, русский? Сам хвалился: потомок скандинавов... - А ты что - русская? Женька даже ответом его не удостоила, пожала плечами: уж она-то была русская с головы до пят! - Глупости мы говорим! - тут же спохватилась она. - При чем тут вообще национальность, верно? Они уже вышли из переулка на одну из центральных улиц, и за сталинским портретом дело не стало. Он стоял в первой же витрине среди пачек ячменного кофе: белый френч, лоснящиеся черные волосы, поворот в три четверти, низкий лоб. Сильное, значительное лицо, в котором Женька любила угадывать слабый отблеск улыбки. - Лицо восточного деспота, - безжалостно сказал Юрка. Они шли, разъезжаясь ногами по мокрому, талому снегу, и Юрка при этом слегка придерживал Женьку за локоть - сама предупредительность и дружеская забота. Это только с лучшими чувствами ее он не считался! - Вот, пожалуйста, - говорил он. - Посмотри, посмотри! - В очередной витрине висел плакат с изображением всех членов Политбюро -каждого в отдельном кружке. - Смотри: каста! Зажравшиеся, в собственных автомашинах, на кремлевских пайках... - Юрка! - с тоской сказала Женька. - Как ты мне надоел! Машины, пайки мещанский какой-то разговор... - А если с этого все начинается... - Да что начинается, что? - Женька даже локоть отвела, когда Юрка хотел ее поддержать. - Голод на Украине начинается с этого? И как можно строить социализм - без жертв, в белых перчаточках? - Женька осеклась. Потому что нечаянно сказала то, против чего сама же недавно всей душой восставала. - Я тебя сейчас убью, - пообещал Юрка. Он, конечно, не оставил этот факт без внимания. Если говорить честно, Женьке и самой далеко не все нравилось в том, что ее окружало. Но для Женьки все, что делается вокруг, - это с нею делается, в ее стране, это собственные ее ошибки, собственная боль. А Юрка чуть не со злорадством говорит, да, да, ему прямо-таки нравится, что у нас есть ошибки! Да скажи он, что все в нашей стране хорошо, Женька первая кинулась бы ему возражать: вовсе не так все хорошо, как кажется. Но уж если он нападает!.. Что-то вроде этого она ему и сказала - на прощанье, уже у собственного дома, - чтоб как-то смягчить неприятное ожесточение разговора. Она вовсе не хотела с ним ссориться - зачем? Человек волен иметь любые взгляды, так она полагала, лишь бы ее, московского барчонка - или как там Юрка изволил ее назвать? - лишь бы ее с отсталыми взглядами оставили в покое... Но Юрка тоже вовсе не собирался с нею ссориться. И оставлять ее в покое он, между прочим, тоже не собирался - не из-за чего было иначе огород городить. Он очень ценил безусловную конфиденциальность их бесед и то женственное начало, с которым Женька откровенно предпочитала согласие и мир, как бы далеко ни заводили споры. - Литератором хочешь стать! - говорил он в другой раз, заранее наслаждаясь тем какую нетерпеливую, раздосадованную физиономию сейчас скроит Женька. А кого ты знаешь, кроме Безыменского? Ахматову знаешь? Гумилева знаешь? Был, между прочим, такой поэт... - Какого Гумилева? - высокомерно переспрашивала Женька. - Которого расстреляли? И знать не хочу... - А ты послушай. Читал наизусть любимых своих "Капитанов". Женька честно признавалась: - Красиво. - Видишь! Ты меня слушай, я дело говорю... Самодовольный тон, простодушно-торжествующее выражение курносого, веснушчатого лица... Женька, прирученная было, опять выпускала коготки: - Не любишь ты поэзию, врешь! Тебе все равно. Тебе лишь бы антисоветчик был, вот и все. - Дура ты. - Пусть. Женька сказала просто так, никакого особого смысла в эти слова не вкладывая и даже приблизительно не представляя, как она на этот раз права. - Ну и пусть! Нормальная советская дура...