Катя снова вытащила из пакета плеер с зажигалкой, выключила его и, когда красная лампочка медленно погасла, официальным голосом сказала:
- У вас, Сергей Альбертович, есть все данные для того, чтобы в кратчайший срок освоить немецкий язык, тем более что вы им уже занимались. Просьба не откладывать в долгий ящик оформление нашего договора в бухгалтерии посольства. Я жду вашего звонка. До свидания! - и, лукаво подмигнув карим глазом, девушка вышла из кабинета и направилась по коридору к выходу.
Глава 76
Овчинников продолжал свой рассказ.
- В одном небольшом городке нам показали, куда сдать пленных. Здесь же был построен стрелковый батальон, комиссар которого отбирал добровольцев для, как он говорил, последнего и решительного броска на запад - необходимо было взять шлюзы на канале, чтобы немцы не успели их взорвать и тем самым затопить равнину, - тогда бы наше наступление наверняка остановилось. Хотя добровольцев было много, мы тоже подошли к комиссару и, доложив, что доставили группу пленных, но так как наша часть далеко, а война уже почти завершена (было седьмое мая), хотели бы с ним, комиссаром, ударить в последний раз по врагу.
Мы нисколько не врали - это была наша давняя мечта: отомстить ненавистным нацистам за все, что мы пережили в плену.
Комиссар согласился. Писарь переписал наши данные по документам и составил рапорт в штаб той дивизии, откуда были погибшие солдаты, что они, то есть мы, переподчинены сводному десантно-штурмовому батальону. У нас забрали все документы, ордена и медали, выдали бое-припасы, и мы пошли в наш последний бой с немцами. Нам повезло: все мы остались в живых, были только раненые, и хотя практически весь сводный батальон погиб, задачу свою он выполнил. Погибли и комиссар с писарем, у которых хранились все наши документы: в плот, на котором они переправлялись через канал, попала мина.
На следующий день к нам, раненым и живым, кто уцелел после этого боя, прибыло большое начальство. Всех наградили орденами и медалями за храбрость и героизм, проявленные в последнем бою войны, так как утром объявили о Великой Победе нашего народа.
В связи с тем, что наши документы были утеряны, тут же в полевых палатках медсанбата нам оформили новые личные документы, в которых мы уже указали настоящие наши фамилии и имена. Так мы вновь обрели себя.
- А ваше поведение в госпитале врачи, медсестры и раненые не находили странным? - задал вопрос я. - Ведь за годы вашего плена в стране многое изменилось?
- Нет, такого не было. Понимаете, лишь только объявили о победе, все как-то в одно мгновение забыли о войне. В палатах были разговоры только о будущей счастливой жизни, строились различные планы. А кроме того, было много раненых и контуженных, которые, если не все, то многое из своей жизни забыли: не у всех психика смогла выдержать ужасы этой войны.
За время пребывания в госпитале мы до дыр зачитывали все подшивки газет и журналов, поэтому ориентировались в том, что происходило в стране за то время, когда мы были в концлагере. После госпиталя нам предоставили отпуск.
Мы с большой опаской и с не меньшим волнением ехали домой. На Украине наш эшелон пустили под откос недобитые бандеровские банды. Много солдат и офицеров погибло. В нашей группе тоже погиб один человек: он выскочил из опрокинувшегося вагона и попал под пулеметную очередь бандитов.
Потом всех, кто ехал в этом поезде, демобилизовали, в том числе и нас. Но домой мы не поехали - страх перед НКВД и "Смершем" крепко сидел в наших душах. Мы приехали в эту республику, поступили в университет, а затем работали по своим специальностям.
Жили тихо-мирно, пока не произошло это несчастье с развалом государства. Теперь мы никому не нужны.
- А со своими друзьями на Красной площади, как договаривались, встречались? - поинтересовался я.
- Мы приезжали в Москву каждые пять лет в день нашего освобождения, но, к сожалению, за все послевоенное время так никого и не встретили.
- А о том человеке, которого вы считаете нашим разведчиком, тоже ничего не узнали?
- Нет, не узнали. Ни в каких архивах нет сведений о награждении морских офицеров этим ножом. Однако в одном архиве Калининградской области нам показали документ, в котором говорится, что такая-то "партия ножей Североафриканского корпуса фельдмаршала Роммеля была передана в 1944 году в интендантское управление подводных сил Рейха". В приложении было указано около трехсот номеров таких ножей первой и второй степени. О награждениях в этом архиве ничего нет.
- А в Одессу вы ездили?
- Да, ездили, но только через пять лет. Когда один из нас смог туда выбраться, было уже поздно: никакого человека с попугаем он не нашел. Хотя один еврей-сапожник, работавший на пристани у Морского вокзала, рассказывал, что после окончания войны там в течение двух лет появлялся мужчина лет тридцати и веселил детвору и взрослых тем, что показывал своего говорящего попугая, который, по его словам, достался ему в качестве трофея и поначалу говорил только на немецком языке. Впоследствии хозяин выучил его русскому языку. Старик хорошо помнил того человека, поскольку в то время это было почти единственным развлечением в разрушенном городе.
- Если вы считаете его нашим разведчиком, то почему он не попросил вас обратиться напрямую в органы разведки? - спросил я.
- Мы тоже, уже спустя десятки лет, думали над этим вопросом, читали много мемуарной литературы, копались в архивах и пришли к следующему выводу. Во-первых, как это не раз случалось во время войны, он как советский разведчик мог потерять связь со своими руководителями, а этот факт в Москве расценивался однозначно - разведчик переметнулся на сторону противника и стал предателем. Если бы он объявился снова, ему бы вряд ли поверили, в лучшем случае присудили лет десять-двадцать лагерей, как поступили с Шандором Радо, одним из самых отважных советских разведчиков.
Во-вторых, этот человек был хорошо осведомлен о ситуации в стране с "врагами и предателями народа", и если бы мы появились с посланием от него в органах государственной безопасности, то нас, а заодно и его, посчитали бы немецкими, американскими и английскими шпионами. От этого было бы хуже всем: и ему, и нам, и делу, которому он служил во время войны и, может быть, и после её окончания.
И, наконец, в-третьих, человек с попугаем был его товарищем по разведывательной работе, и условия подобной встречи они оговорили заранее. По-видимому, наши слова должны были послужить весточкой о том, что наш немец жив, а где его искать и как с ним связаться, он знал сам.
Конечно, это всего лишь наши предположения, но нам они кажутся небезосновательными.
- А почему бы, - преложил я Овчинникову, - вам не встретиться с нашим военным атташе или его помощником по этому вопросу? Вы вместе могли бы сделать запрос в соответствующие органы, службы или архивы и как-то прояснить судьбу вашего немца?
- Но ведь прошло столько времени! Объединилась Германия и распался Советский Союз! Часть архивов "приватизировали" суверенные республики! сказал он.
- Но попробовать-то можно?
- Можно, конечно, можно, даже нужно! Только я переговорю со своими товарищами. Раз это наша общая тайна, то и решать мы должны сообща. Вы уж извините!
- Только вам нужно будет поторопиться, - предупредил я Овчинникова. Дней через десять военный атташе уезжает домой. Он хороший человек и всегда готов оказать посильную помощь.
- А новый атташе? - спросил старик.
- О новом военном атташе мы пока ещё ничего не знаем. Но люди всякие могут быть: вдруг новый человек - прямая противоположность старому. Тогда все будет сложнее.
- А вы сами можете оформить запрос? - не унимался Кирилл Мефодиевич.
- Вы же должны понимать, что мы пока остаемся бюрократами. Для оформления запроса необходимо написать заявление на имя консула или посла. А они уж решат, кто с вами будет работать дальше. Но скорее всего это дело поручат вести военным. Так что будет лучше, если вы решите свой вопрос со старым военным атташе.