Шанс можно (в одном случае из миллиона) поймать.

Можно (в одном случае из миллиона) продумать, организовать и осуществить.

Берендееву казалось, что в некоем средоточии трех миров, трех времен, трех жизней, в мистически соединяющей их точке, находится волшебный (как на темени… нерожденного младенца?) родничок, где берут начало идеи, претендующие быть четвертым миром, четвертым временем, четвертой жизнью.

Тем не менее писатель-фантаст Руслан Берендеев полагал себя человеком прошлого. Во всяком случае, прошлое для него было, несомненно, живее (одушевленнее) настоящего, ибо в прошлом его жизненный цикл был как бы взвешен, исчислен и замкнут: жена — дети — семья — работа — старость — смерть. Берендееву, чей жизненный цикл нынче волею обстоятельств был опять разомкнут, открылось, что самое полное, невозможное (а потому незамечаемое, как чистый воздух или чистое, идущее от самой души чувство) счастье как раз и состоит в логичной биологической замкнутости жизненного цикла. Целые поколения людей сходили в небытие, не размыкая (каждый на своем уровне) жизненного цикла. На том, как на фундаменте, стоял мир. И сейчас еще стоит, вернее, из последних сил достаивает, падая, как Пизанская башня, сгорая, как сияющий метеорит в плотных слоях атмосферы.

Иногда, проснувшись на рассвете, когда грань между сном и реальностью неуловима, как цвет утреннего воздуха, Берендеев думал (а может, это ему снилось), как построит большой кирпичный дом под Москвой, где на первом этаже будет просторная, светлая, с дубовыми столами и шкафами, оснащенная всей мыслимой и немыслимой техникой — Дарья всегда о такой мечтала — кухня. Думал Берендеев и о том, какой мебелью обставит комнаты девчонок на втором этаже. Потом, окончательно проснувшись, он понимал, что, подобно инвалиду, у которого ампутировали ногу, но который явственно ощущает фантомные боли в несуществующей ноге, он пытается продолжить прежний жизненный цикл вопреки логике, здравому смыслу и реальному положению дел. Берендеев напоминал сам себе не только инвалида, но и космонавта, плывущего в черном космическом вакууме без скафандра. Он сознавал, что мертв, но не уставал восхищаться недоступной простому смертному картиной звездного неба, частицей которого уже себя ощущал. Берендеев не знал, стоит ли бессмертный галактический пейзаж смертной живой жизни, но, похоже, не он решал, что ему видеть.

Дарья более не была его женой. Дочери изъявили желание жить с матерью. Старшая училась в последнем, одиннадцатом классе, младшая — в девятом. Главным образом они вспоминали об отце, когда им были нужны (сверх содержания, которое он им определил) деньги. Берендеев давал, но сомневался, что они распоряжаются ими ответственно. Формально он еще был прописан в своей старой квартире (ему казалось, что так Дарье будет сложнее привести в дом какого-нибудь дядю), но, в сущности, это уже не имело никакого значения. Берендеев был для дочерей получужим человеком. С которого можно брать деньги. По отношению к матери они были стражницами и защитницами. По отношению к отцу — разбойницами и потребительницами.

В разъем жизненного круга, как вода в пробитое днище корабля, хлестало горе. Берендеев барахтался в горе, как сказочная лягушка в горшке со сметаной, сбивая горе… во что?

Он пока не знал.

Продолжая свой путь по осеннему, гаснущему, как китайский ночной красно-желтый фонарь, Ботаническому саду, Берендеев думал, что его прежний жизненный цикл, внутри которого он был так счастлив, разомкнулся не по его воле. Некая сила, не считаясь с Берендеевым, играючи разомкнула цикл, как богатырь железную подкову. Стало быть, истинный жизненный цикл писателя-фантаста Руслана Берендеева был не в том, чтобы мирно, до старости сочинять романы и повести, быть примерным мужем и заботливым отцом, жить и умереть в семье. Его жизненный цикл был в чем-то ином.

В чем?

Меньше всего на свете Берендеев был склонен в муках его искать. Он не сомневался, что суть и смысл его истинного жизненного цикла открыты силе, разомкнувшей — точнее, уничтожившей — его прежнюю жизнь. Неведомая сила (хотя, конечно, данное определение было во многом условным) смотрела на него, как Родина-мать в красной косынке с советского или суровый дядя Сэм в звездно-полосатом цилиндре с американского плаката — на потенциального новобранца.

Смотрела, но ничего не говорила.

Писатель-фантаст Руслан Берендеев отнюдь не спешил под знамена неизвестно какой армии. Ему претило, что неведомый гроссмейстер в одночасье передвинул его, подобно фигуре на шахматной доске, и он оказался в новом, неожиданном и нерадостном для себя качестве. Пусть даже его статус как фигуры (хотя он не знал этого наверняка) определенно повысился. Если бы все не было так грустно, Берендеев мог бы уподобить себя прежнему партхозноменклатурщику, переброшенному решением таинственных «верхов» с привычного села на… космос.

…Он без конца мысленно возвращался к давней весенней (как будто состоявшейся не несколько, а тысячу лет назад, в другой какой-то жизни) беседе с председателем совета директоров «Сет-банка» Нестором Рыбоконем. Впоследствии у Берендеева было немало бесед с Нестором Ивановичем, но та, первая, почему-то казалась ему самой важной, решающей, хотя Берендеев до сих пор толком не знал, что именно и в чью пользу тогда решилось.

Давняя весенняя беседа со временем превратилась для него в нечто вроде перманентного, обновляющегося откровения, когда верующему кажется, что во время одной из молитв его услышал Господь и дал ответы на все вопросы.

Которые этот самый верующий, может быть, и не задавал.

Но на которые Господь за неимением времени ответил, так сказать, упреждающе, передним (если есть заднее, отчего бы не быть и переднему?) числом.

Вполне возможно, что Берендеев искал (и находил) в беседе (в воспоминаниях о беседе) с Нестором Рыбоконем то, чего там не было. Беседа растянулась в его сознании, как резиновый жгут, распространилась во все стороны времени и пространства, как сверхновая галактика, уподобилась скрижалям, на которых грозный ветхозаветный Бог некогда начертал законы для избранного народа. В отличие от огненных ветхозаветных, скрижали, начертанные Рыбоконем, были изменчивы, подвижны, текучи, как вода, но главное, как и положено откровениям, задним (теперь уже задним) числом исправляемы и дополняемы.

— В конечном итоге, — помнится, задумчиво посмотрел на Берендеева, уносящего на руке сложенный серый плащ (халат Штучного доктора), Нестор Рыбоконь, — в этом мире побеждает тот, кто не может и не хочет быть побежденным.

— Это разные вещи, — возразил Берендеев. Проклятый плащ прирос к руке, как шагреневая кожа. Берендееву показалось, что с того момента, как он его увидел, плащ-кожа значительно увеличился в размерах. Таким образом, он вел себя совершенно не «по-шагреневски». Берендеев подумал, что Рыбоконь начинает его разочаровывать. Люди, произносящие банальные псевдоистины, всегда разочаровывали его.

— Но… — поднял Рыбоконь вверх дрожащий белый палец. — Побеждает тот, кто безнадежно проиграл главную в своей жизни битву. Дело в том, что, проиграв главную в своей жизни битву, человек, сам того не ведая, обретает силу, с помощью которой он может покорить мир.

— Зачем проигравшему главную битву нужен этот мир? — спросил Берендеев.

— Не знаю, — пожал плечами Рыбоконь, — только у других шансов нет. Мне кажется, — добавил после паузы, — это относится не только к отдельным людям, но и к целым странам, народам.

Теперь Берендеев знал, какая невысказанная мысль лежит в основе стремления изменить (победить) мир, где находится тот самый нежный, как на темени нерожденного младенца, мистический родничок, из которого бьет невидимый ключик сверхидей.

— В основе всякой сверхидеи, — Берендеев сейчас уже не помнил, говорил или не говорил ему это Рыбоконь, — лежит праведная печаль по Господу, в очередной раз не справившемуся с тем, за что должен отвечать по определению, а именно с заботой о малых сих. Страдания невинных — вот мера, переполняющая чашу.