Бабушка молчала. Был это тот редкий случай, когда она не произнесла своего миротворческого: подожди-подожди…

Наступила одна из самых душных (так будут говорить все лето) ночей. Женщины в конце концов пошли спать. Датико оставался в гостиной. Как всякий тучный человек, он особенно маялся: пил без конца холодный боржоми и вздыхал, выходил на балкон, много курил и где-то уже перед рассветом, когда единственная на всю округу чинара сыпучим шелестом оповестила о том, что там, на ее высоте, пролетела зыбкая полоска ветра, он решил, что хватит, пора спать!.. И… с места не двинулся. Не только духотою тяготила сегодняшняя ночь. Закурив новую папиросу, он кинул спичку во двор. Серые камни опять навели его на мысль, что кот мог разбиться. Не этих сплетниц надо было спрашивать, а дворника… Датико отошел от окна и тут же почувствовал, что он не один. Обернулся — в комнате никого. Глянул рассеянно в окно и вздрогнул — из черной гущи листвы зеленым золотом в упор светили глаза — и яростно и торжествующе. Это он!

Датико стоял в замешательстве. Испытав и жуть и радость, пробовал понять, что мешает ему окликнуть кота. Каким-то образом он знал, что не нужно этого делать, не надо шуметь. Свеченье этих глаз притягивало, и подчиняло, и… сообщало: «Эта ночь такая же моя, как твоя, эта липа такая же моя, как твоя, эта моя жизнь — моя!»

Человек стоял в странном отчуждении. В состоянии возвышенной ясности, от которой происходящее становилось еще необъяснимей. Сердце его улавливало мгновенные касания чего-то своего, давнего, позабытого.

Вдруг Датико почувствовал страшную усталость, но уйти мешала загадка — как попал туда кот? Не делая резких движений, Датико высунулся в окно и впервые за эту трудную ночь улыбнулся. Справа от окна кривая толстая ветвь локтем подходила к стене дома. Между нею и подоконником было около метра.

Ну хорошо, расстояние рассчитал, на когти свои понадеялся, но, для того чтобы очутиться на дереве, надо было еще и подтянуться — ветка не вровень подходила, а маячила довольно высоко над окном. Значит, он прыгал снизу вверх?

Блестя в темноте потным лицом, Датико качал головой, цокал языком: не кот, а барс, ничего не боится, и нахал порядочный — смотрит на меня и домой даже и не думает возвращаться!.. Назад будет проще — с ветки на широкий подоконник легко прыгнет. Датико постоял еще, подумал и так и не окликнул.

Оставив кота в его джунглях, Датико пошел к себе, но уснуть не смог. Что-то сокровенное всколыхнулось в нем. Он снова и снова возвращал себя к только что пережитому, смутно понимая, что эта радость с холодком жути была чем-то большим, чем находка. Подумаешь, котенок нашелся! Похоже скорее на радость открытия, но только чего? До дурноты хотелось понять, и человек копался в себе, испытывая от этого глубокое изумление. Притягательной, загадочной силой веяло оттуда. Что-то похожее он когда-то уже пережил. Силясь докопаться, что именно, он прикрывал глаза, доли секунды был близок к постижению, но все исчезало, и тогда он падал в духоту и усталость…

Чертовщина какая-то! Нельзя ходить по солнцу с непокрытой головой. И вдруг как швырнет его в наглухо позабытое — детская забава всплыла из тумана лет.

Гроза и мост были связаны с этим упоительным переживанием.

…Не сговариваясь, сразу после грозы мальчишки бегут на мост. К этому времени чахлая речонка Даба уже заполняет собою ущелье. Бешеная жидкая глина несется под самым настилом моста.

Мальчишки ложатся животами на мокрые бревна и, свесив головы, подолгу глядят в пучину, балдеют от гула и все ради единой секунды полного слияния с опасной стихией, когда наступает это: нет моста! Нет себя! Есть полость неба, витанье над рекой в земном круженье.

…Под эхо памяти в телесной отрешенности толстяк Датико Гопадзе крепко уснул.

Первой в доме просыпается бабушка, затем уже встает глава семьи. Сегодня, после ночного происшествия, он прежде всего отправился в гостиную, подошел к окну — перед глазами была сплошная стена густой листвы. Понять невозможно: где там кот мог сидеть, откуда светил своими зелеными фарами? Даже сомнение взяло. Датико высунулся наружу и еще раз восхитился смелостью Кинто — ветвь торчала довольно высоко над подоконником.

До ванной Датико не дошел — восторженные визги доносились из кухни. Там он застал все свое семейство на корточках, а кот стоял как ни в чем не бывало, спокойно смотрел на лица, и только белый кончик воздетого хвоста, раздумчиво клонясь то в одну, то в другую сторону, говорил о его чувствах. «Что с вами?» — спрашивал белый кончик. «Я голоден!» — сказал сам кот, деликатно понюхав краешек своей миски.

Бабушка молча взялась нарезать мясо.

— Как следует накормите бандита!

— Ты что, еще не проснулся, или не видишь, как он над нами издевается? Двери еще никто не открывал, а он тут! Негодяй настоящий, и больше ничего! Ты можешь мне сказать, где он шлялся?!

— Могу, — рассеянно ответил Датико. Сложив руки на животе, он с удовольствием смотрел, как «этот бандит» ест.

Маму сердило то, что папа ничему не удивляется:

— Ты что, сам себе голову морочишь или что-то знаешь и не хочешь говорить?

— Я всегда что-то такое знаю, чего вы, женщины, знать не можете!

— Тогда скажи, где и когда ты его видел?

— Ночью на дереве.

— Вааа-ай!

Все семейство перекочевало в гостиную и замерло у окна.

— А теперь выгляни и посмотри направо.

Мама выглянула, все поняла и уставилась на папу испуганным взглядом. Папа тоже все понял и, опережая ее, выразительно развел руками. Мама тут же перевела этот жест на слова:

— Как что делать, все равно надо что-то делать!

— Ничего не надо, пускай уходит, может, у него там дело есть? Как пойдет — так и придет!

— Глупости не говори. Еще какую-нибудь заразу в дом принесет.

— А что ты хочешь, мы не можем в такую жару окно закрывать.

— Послушай меня, Датико, и не кричи.

— Кто кричит, генацвале, кто?

— Ну хорошо, умоляю тебя — послушай! На Майдане[3] у тебя есть человек, сейчас же поезжай и закажи ему решетку, только смотри, такую, чтобы кот не мог вылезать.

— Эээээээээ! Ты что, хочешь, чтобы я сам себя за решетку сажал, — не будет этого, генацвале, нет!

Этим была поставлена большая точка. В доме хорошо знали, что означает папино долгое «э».

XV

Благодаря стараниям бабушки несколько дней в доме было спокойно. Терпеливая, как сам кот, она не спускала глаз с Кинтошки и следила за тем, чтобы дверь в гостиную всегда была закрыта. Для воздуха над этой дверью вынули из фрамуги стекло, и нужный сквозняк был!

В эти дни невообразимой духоты и затишья Ламара помирилась с Ревазом. Как это произошло, никто не знал. Ламара — девочка скрытная, даже бабушке своей не сказала. Просто Реваз снова появился в доме. Одно можно сказать с уверенностью — не он сделал первый шаг. В Грузии это ясно и ребенку, потому что у ребенка мужского пола раньше зубов прорезается самолюбие.

Реваз давным-давно догадывался, кто такой этот Кинто, но сказать: «Прости, я свалял дурака» — был не в состоянии. Он мучился и ждал удобного случая, надеялся, что недоразумение кончится само собой.

А пока Реваз выжидал, Кинто не только рос, но и превращался в члена семьи. Подобрав ко всем ключики, он покорял каждого по отдельности.

А как это непросто!

Каким гигантским обаянием надо обладать, чтобы пробить эту глухую стену ложного величия, которой человек отгораживает себя от всего остального мира живых. Кстати, Датико, как наиболее непосредственный в этом доме, был верно понят котом. Не случайно ведь Кинто общался с ним молча и на почтительном расстоянии. Та единственная оплеуха была детской шалостью. Он делал вид, что не помнит.

С бабушкой кот поддерживал нейтралитет, хотя именно ей был обязан жизнью. Вел он себя так, возможно, в подражание людям, которые с течением лет настолько свыкаются с тем, что молчаливая, неизменно одетая в черное и как бы ушедшая в тень бабушка всегда есть, что перестают замечать ее, как не замечают воздуха. Стоит ли поэтому осуждать Кинтошку, у которого на то была еще и причина — не она стала его кормилицей, а Ламарина мама и главным образом из страха перед микробами, а не из любви. Она сама мыла и обдавала кипятком его мисочку сама подогревала молоко, сама убирала объедки, чтобы кот ел всегда свежее, что он ценил, а ей это льстило.