— А-а! — воскликнул мальчик, весь вспыхнув. — Обычные романтические бредни! Сколько я ни толковал ей об этом, все попусту. Но сегодня, мистер Хэдстон, мы с вами поставим на своем, а остальное как-нибудь наладится.

— Ты по-прежнему полон надежд, Хэксем.

— Разумеется, сэр! Все на нашей стороне. "Все, кроме твоей сестры, пожалуй", — подумал Брэдли. Но только подумал, а сказать не сказал.

— Все на нашей стороне, — с мальчишеской самоуверенностью повторил Чарли. — Солидное положение, выгоды такого родства для меня, здравый смысл — решительно все!

— Правда, твоя сестра всегда выказывала преданность тебе, — сказал Брэдли, хватаясь хоть за эту тень надежды.

— Ну еще бы, мистер Хэдстон! Она послушная. И теперь, когда вы удостоили меня своим доверием и поделились своими мыслями со мной первым, я опять скажу: все на нашей стороне!

И Брэдли снова подумал: "Все, кроме твоей сестры, пожалуй".

Пыльно-серый, чахлый вечер в лондонском Сити не способен внушать надежды. В запертых на замки товарных складах и конторах есть что-то мертвенное, а присущая нам, англичанам, боязнь ярких красок придает всему траурный вид. Колокольни и шпили церквей, стиснутых домами, — темные, закоптелые, как и само небо, которое того и гляди навалится на них, ничуть не разряжают сумрачности городского пейзажа; у солнечных часов, погруженных в густую тень на церковной стене, такой вид, точно они обанкротились и на веки вечные отказались от своих обязательств; жалкие привратники и метельщики сметают в канавы клочья газет и прочие жалкие отбросы, а отбросы человеческие, еще более жалкие, наклоняются над этим мусором, роются, шарят там в поисках чего-нибудь еще годного на продажу. Толпы, двигающиеся из Сити, похожи на узников, выпушенных на свободу, и мрачная Ньюгетская тюрьма кажется не менее подходящей резиденцией для могущественного лорд-мэра, чем его великолепные особняк.

Таким-то вечером, когда городская пыль оседает на волосах, слепит глаза, въедается в кожу, когда ветер крушит своими колесами листья, разлетевшиеся по закоулкам с чахлых городских деревьев, учитель и ученик вышли на Леднхолл-стрит и направились к востоку от нее — подкарауливать Лиззи. Придя на место немного раньше, чем нужно, они спрятались за угол и стали ждать ее появления. Даже самые элегантные из нас сильно проигрывают, если им приходится выглядывать из-за угла, а уж для такого, как Брэдли, эта позиция была и вовсе не выгодна.

— Вон она, мистер Хэдстон. Пойдемте ей навстречу.

Едва они показались, Лиззи сразу увидела их и явно встревожилась. Но она поздоровалась с братом, как всегда тепло, и коснулась протянутой руки Брэдли.

— Чарли, милый, куда это ты? — спросила она.

— Никуда. Мы пришли повидаться с тобой.

— Повидаться со мной, Чарли?

— Да. Мы тебя проводим. Только не веди нас по людным улицам, где так шумно, что и поговорить нельзя. Выбирай где потише. Вон у той церкви большой мощеный двор и там никого нет. Пойдемте туда.

— Но это нам совсем не по пути, Чарли.

— Нет, по пути, — нетерпеливо ответил мальчик. — Если мне по пути, значит и тебе тоже.

Она не отпустила руки брата и чуть ли не с мольбой посмотрела на него. Чтобы не встретиться с ней взглядом, он обратился к учителю:

— Идемте, мистер Хэдстон. — Брэдли пошел не рядом с ней, а рядом с Чарли, руку которого она все еще держала в своей. Через двор они прошли на мощеное кладбище с земляной насыпью в середине, по грудь вышиной, обведенной чугунной решеткой. Там, высоко над уровнем всего живого, было отведено удобное и здоровое место для мертвецов и надгробных памятников, причем последние заметно отклонялись от перпендикуляра, точно стыдясь тех лживых слов, что были выбиты на них.

Брат, сестра и учитель в напряженном и неловком молчании прошли вдоль всей решетки, и тогда мальчик остановился и сказал:

— Лиззи, мистер Хэдстон хочет поговорить с тобой. Я не стану мешать ни тебе, ни ему и пойду погуляю тут поблизости, а потом вернусь. Я знаю, о чем мистер Хэдстон будет говорить, и от всей души одобряю это и надеюсь, что ты тоже одобришь… Нет, не надеюсь, а верю! Мне незачем напоминать тебе, Лиззи, что я многим обязан мистеру Хэдстону и желаю ему успеха во всех его делах. И надеюсь… нет! верю, что ты желаешь ему того же.

— Чарли, — ответила она, удерживая его за руку, — тебе лучше остаться. А мистеру Хэдстону лучше не говорить того, что он хочет сказать.

— А откуда ты знаешь, о чем он собирается говорить? — спросил мальчик.

— Может быть, и не знаю, но…

— Может быть, не знаешь? Разумеется, Лиз! Ты бы так не ответила, если бы знала. Ну, пусти меня, не глупи! Удивляюсь тебе! Ведь мистер Хэдстон на нас смотрит!

Лиззи отпустила его руку, и мальчик отошел от них, сказав:

— Будь умницей, Лиз, будь хорошей сестрой!

Они с Брэдли остались вдвоем, но он заговорил только после того, как она подняла на него глаза.

— Когда мы виделись с вами в последний раз, — начал Брэдли, — я сказал, что еще не все объяснил вам, не объяснил того, что, может быть, повлияет на ваше решение. С этим я и пришел сегодня — высказать все до конца. Надеюсь, вы не станете судить обо мне по тому, как я говорю с вами нерешительно, несмело. Я проигрываю в ваших глазах. Мне хочется предстать перед вами в самом выгодном свете, а я роняю себя. И в этом все мое несчастье.

Наступило молчание. Лиззи медленно двинулась вперед, и учитель так же медленно пошел рядом с ней.

— Я могу показаться вам эгоистом, потому что начинаю с рассуждений о самом себе, — продолжал он. — Мне самому кажется, что я говорю совсем не то и совсем не так, как надо. Но сладить с собой я не в силах. Что поделаешь? Вы моя погибель.

Она вздрогнула — такая страсть была в этих последних словах и в движении рук, которыми они сопровождались.

— Да! Вы моя погибель… погибель… погибель! Я не знаю, что с собой делать, я перестаю доверять самому себе, я не владею собой, когда вижу вас или только думаю о вас. А мои мысли теперь непрестанно полны вами. Я не могу избавиться от этих мыслей с первой нашей встречи! Какой это был день для меня! Какой злосчастный, гибельный день!

Что-то похожее на жалость примешалось к чувству отвращения, которое он вызывал в ней, и она сказала:

— Мистер Хэдстон, мне очень жаль, но я никак не хотела причинить вам зло.

— Вот! — с отчаянием крикнул он. — Теперь получается, будто я в чем-то вас упрекаю, вместо того чтобы раскрыть перед вами душу! Сжальтесь надо мной! У меня все выходит не так, как нужно, когда дело касается вас! Такова уж моя участь!

Стараясь взять себя в руки и то и дело поглядывая на слепые окна домов, выходивших на кладбище, — точно на их тусклых стеклах было написано что-то, что могло помочь ему, — он прошел рядом с ней до самого конца решетки и только тогда заговорил снова.

— Я постараюсь высказать вам все. Вы должны это услышать, мне нельзя больше молчать. Может быть, я кажусь вам жалким, может быть, в вашем присутствии я выгляжу совершенно беспомощным, но знайте — есть немало людей, которые хорошего мнения обо мне, есть люди, которые очень меня уважают. Знайте, что я собственными силами завоевал себе положение в жизни, которое стоило завоевать! Поверьте этому, прошу вас!

— Я верю вам, мистер Хэдстон! Я давно знаю обо всем этом от Чарли.

— Поверьте мне, прошу вас, что если б я предложил разделить со мной мое положение — такое, как оно есть, мой домашний очаг — такой, как он есть, мои чувства — такие, как они есть, — самой уважаемой, самой образованной, самой достойной молодой женщине из тех, что работают на одном поприще со мной, такое предложение, по всей вероятности, было бы принято. И принято с радостью.

— Я не сомневаюсь в этом, — проговорила Лиззи, опуская глаза.

— Мне часто приходило на ум — не решиться ли на такой шаг, не устроить ли свою жизнь подобно тому, как ее устраивают многие люди моего звания? Будем учительствовать с женой в одной школе, я в мужских классах, она — в женских. Оба занятые интересной для нас работой.