Обмишурились с Шурой и грабители, не пожалевшие усилий, чтобы с чердака просверлить лаз, проникнуть в квартиру через потолок и с сожалением убедиться, что кроме мраморной ванны ничего ценного у псевдобогатея нету. Но это случится потом, а пока что эту самую ванну, Шурину гордость, монтировала бригада, возглавляемая инженером, до того работавшим на космодроме Байконур. В новых условиях каждый выживал как мог. Или не выживал.

Марише Шура оказал услугу, на которую она, как сама признала, не рассчитывала, одолжив ей деньги на покупку двухкомнатной, но тут же добавила, что ведь иначе и его с ней сделка не состоялась бы, то есть в основе его якобы благородства лежала корысть, личная выгода. Истинное благородство, по ее понятиям, исключало какие-либо практические мотивы, и если они имелись, благодетель сразу лишался ореола, падал в ее глазах. Кроме того (она со мной поделилась), речь у Шуры безграмотная, вульгарные манеры – ее задевало, что она уступает свою квартиру человеку, чуждому ее кругу. Но, к сожалению, в ее кругу обладателя ста десяти тысяч долларов не нашлось.

Шура, правда, помогал ей переезжать, таскал мебель, вешал картины, но Маришу и тут трудно было провести. «Он ждет, когда я умру, – сказала, – тогда снесет стены, квартиры соединит, и будут у него пятикомнатные хоромы». В выражении ее лица прочитывалось твердое намерение подольше, а, возможно, вообще никогда не умирать.

Между тем с коварным Шурой, ждущим Маришиной смерти, я познакомилась у нее же в гостях. Эстафета сплоченности всех со всеми укреплялась на нашем этаже за счет вновь прибывших. Парень действительно оказался простоват, среди Маришиных высокоинтеллектуальных друзей робел, а вот Мариша вела себя отменно, великодушно к его промахам. Сказывалось воспитание, приверженность к демократическим идеалам, традиционно свойственные ее среде. Шура, выбившийся из грязи в князи, был почти что прощен: все же его сто десять тысяч долларов способствовали удержанию Мариши на плаву, сохранению ею лица, главным в котором являлось осознание своего собственного достоинства.

Некоторое время спустя на подержанном Шурином «Мерседесе» Мариша отправится в скорбный путь, в Подольск, опознавать Ксюшин труп. А из поля зрения своей матери она исчезнет за полгода до того. «Я устала, не понимаешь разве, как я устала…» – услышу от Мариши укоризненное на свой вопрос, как у Ксюши дела и где она. Неделикатность мою осудят и гости, собравшиеся за столом, отмечая опять что-то важное, что именно – забыла.

Но помню Маришин крик: убили, убили! Все мы, Коля, Шура, я, выбежим в общий коридор. Для обряжения покойницы у меня нашелся черный шелковый шарф, но не пригодился. Труп пролежал в овраге с осени до марта, когда снег начал таять. Отпевали Ксюшу в закрытом гробу. Службу вел Маришин духовник. У нее были знакомства во всех жизненно важных сферах.

Я видела Ксюшу в последний раз, когда она, как обычно, явившись за сигаретами, расположилась у нас на кухне и вдруг, задрав кофточку, показала мне свой живот. Я зажмурилась: «Ксюша, Господи, что это?!» – «Да сигареты тушили, пьянь, отморозки. Ты ведь как, прилетела-улетела, и ничего-то не понимаешь про нашу жизнь».

И правда, я мало что уже понимала, с каждым приездом все меньше. Входя в лифт, здоровалась по инерции, в Женеве обретенной, и спотыкалась о хмурые, недоумевающие лица. Сноровку былую утратила за хамство тут же отбрить. Меня выпихивали из очередей к прилавкам, на автобусных остановках, от вагонов в метро, и унижала не грубость, вполне объяснимая, а собственная беспомощность.

Ксюша угадала? Чутьем обладала феноменальным, звериной пронзительностью. Вскочила, обняла, прижала мою голову к своему истерзанному, юно-впалому животу. Надо же, она меня пожалела! Утешала, гладила, шепча что-то под мои всхлипы.

Плоть, жалкая наша плоть. Грешная, безвинная, беззащитная, агрессивная. Как же корчит в муках тебя! Кто замыслил так? Неужели Ты, Создатель?

Уверена, и чем дальше, тем больше, что не попадись тогда Ксюше случайный провожатый, вызвавшийся показать ей дорогу к станции загородной электрички и затылок ей проломивший, все бы сложилось иначе. И не только у нее, у всех нас. Шанс возник в тот момент, мне кажется, когда шла она через лес напрямик, сосредоточившись внове на том, что чутье ее, всегда обостренное, в минуту опасности притупилось. Вижу, сейчас вижу, преследует это меня, как, оглянувшись, не вскрикнув, не испугавшись, а удивившись, с ухмылкой, нагло-бесстрашной, наработанной, чтобы всех обмануть, она валится под ударом, раскроившим ей череп.

Преступника разыскать потому еще будет трудно, что он сам о своем преступлении забудет. Наказание примет с тупым равнодушием, без раскаяния, вины не осознав.

КАПИТАЛЬНЫЙ РЕМОНТ

И Борисыч, и Ксюша еще были живы, когда по нашим подсчетам срок длительной загранкомандировки мужа приближался к завершению, и я решилась на героический поступок: поехала в Москву, чтобы сделать в квартире капитальный ремонт.

Хотя мы успели прожить там всего четыре года, за наше отсутствие потолок пошел пятнами, в углах отсырел, отошли обои, да и вообще все стало казаться неряшливо-запущенным, может быть, еще потому, что в Женеве в нашем восприятии кое-что сместилось.

Кроме того, по советам женевских приятельниц ремонт следовало затевать либо сейчас, либо уже никогда. При окончательном возвращении в родные пенаты силы потребуются немалые, внедряясь заново в то, от чего успели отвыкнуть, и ни на какие задумки, фантазии их не останется. Как, впрочем, и материальных средств. Советские граждане, командированные за рубеж, в капиталистической действительности не расслаблялись, помня, что их на родине ждет.

Ходила байка про соотечественницу, пересидевшую все положенные сроки в Канаде, и в результате настолько от родной почвы оторвавшуюся, что, в итоге вернувшись, придя в продуктовый магазин, получив от кассирши километровый чек в мясной, овощной и еще какие-то отделы, она заметалась с этой шифровкой, не соображая, куда ей податься – вернулась домой, так чека и не отоварив, заперлась в своей комнате, и больше не выходила никуда, никогда.

Но я себя до такой степени слабонервной не считала. Правда, однажды, на родину наведавшись, простояв часа два в очереди за свежими помидорами, недозрелыми, зелеными, – но лучше такие, чем никакие, – допустила все же осечку, другими по счастью незамеченную, но обнаружившую зазоры в моей, как я полагала, крепкой психике.

Чтобы отвлечься, скрасить нудное ожидание, представила Венецию, где бывала, на самом деле бывала, во что в очереди за помидорами уже слабо верилось, а ведь, ей богу, и в гондоле случалось плыть, и ступать по выгнутым мосткам, кормить голубей на площади Сан-Марко, купаться на Лидо, сидеть, попивая винцо, в тратториях, заказав скампии, – и, верно, так глубоко в свои грезы погрузилась, что не сразу расслышала окрик продавщицы: «Ну, девушка, заснула, что ли? Вам чего?» – «Скампии, – чуть не брякнула. Но встряхнулась. – Помидоры, пожалуйста, килограмм, нет, четыре!» – «Только два в одни руки», – услышала.

И окончательно пробудилась. Все встало на свои места. Слякотная весна, страна, в чьих богатейших недрах чего только не имелось, нефти, угля, алмазов, а вот на поверхности всем всегда всего не хватало.

Но подвиг с ремонтом, конечно, ни в какое сравнение не шел ни с добыванием помидоров, ни даже мороженых кур венгерского производства. Планировалось не только побелить потолок, сменить обои, но и плинтусы, подоконники, навесить новые двери, то есть месяца на три-четыре, задыхаясь от краски, при сдвинутой мебели, грудах сброшенных со стеллажей книг, полностью одичать.

Спасибо соседям. Я пользовалась их туалетами, мылась, не злоупотребляя, не часто, в их ванных – у нас менялась еще и сантехника – они же меня и кормили. Мариша борщом, супруги-анестезиологи, еще в США не выехавшие, домашними котлетами, а с Колей-холостяком пила по утрам кофе, растворимый, из приносимой мною банки, но сахар был его.