Кажется, я говорил с ним, пока работал, но мне трудно вспомнить, о чем именно. Возможно, я говорил с ним по привычке, как говорил всегда, поскольку даже взрослые мужчины остаются мальчишками рядом со своими дедами. Его когда-то наделяли правами шерифа, но случилась одна скверная история, которая отравила его существование и измучила настолько, что он не знал отдыха от мыслей, преследовавших его. В конце концов именно мне пришлось замкнуть круг и положить конец демону, который терзал моего дедушку. Я задавался вопросом, оставили ли его угрызения совести, когда он умер, или последовали за ним в следующий мир. Успокоился ли он вместе с последним дыханием, заставив замолчать голоса, которые посещали его столь долго, или это случилось позже, когда мальчик, которого он когда-то качал на своем колене, упал на снег и наблюдал, как старый ужас истек кровью и превратился в ничто?

Я вырвал сорняк, выросший подле его надгробного камня. Сорняк вырвался легко, как всегда такие растения. Дедушка учил меня, как отличать сорную траву от хороших цветов. У хороших цветов корни глубокие, а плохие растут на поверхности. Когда он говорил мне что-нибудь, я уже этого никогда не забывал. Я тщательно все запоминал, потому что знал его привычку неожиданно возвращаться к пройденной теме и задавать вопросы. А мне всегда хотелось отвечать на его вопросы правильно.

«У тебя глаза старика, — всегда говорил он мне. — И ты должен иметь знания старика, чтобы соответствовать им».

Но постепенно он становился все слабее, и память начала подводить его, а затем болезнь Альцгеймера стала постепенно овладевать им, последовательно и неуклонно отнимая у него и у меня все, что было ценного для нас, медленно разрушая стариковскую память. И со временем мне только и оставалось, что напоминать ему обо всем, о чем он однажды говорил мне, и я сам стал учителем для своего дедушки.

"Хорошие цветы имеют глубокие корни, а плохие обитают на поверхности ".

Совсем незадолго до смерти болезнь дала ему временную передышку, и то, что казалось потерянным навсегда, вернулось к нему. Он вспомнил свою жену, их свадьбу и дочь, которую они родили. Он вспоминал свадьбы и разводы, крещения и похороны, имена коллег, ушедших раньше него в последнюю великую ночь, которая освещается слабым светом обещанного рассвета. Слова и воспоминания мощным потоком лились из него, и он прожил всю свою жизнь заново за каких-то несколько часов. Затем все ушло, и ни один миг из его прошлого не остался с ним, как если бы наводнение навеки смыло последние следы его пребывания на Земле, оставляя пустое жилье с темными окнами, отражавшими все, но не показывающими ничего, поскольку не осталось ничего, что можно было бы показать.

Но в те последние минуты ясного сознания он взял мою руку, и его глаза загорелись ярче, чем когда-либо прежде. Мы были одни. Его день шел к завершению, и солнце садилось для него.

— Твой отец... — начал он. — Ты не похож на него, ты знаешь. У всех семей есть свое бремя, свои смятенные души. Моя мать всегда носила в себе печаль, и мой отец так и не сумел сделать ее счастливой. Это не было его виной и не было ее виной. Она просто была такой, какой она была, и люди не понимали это тогда. Это была болезнь, которая прибрала ее в конце, подобно тому, как рак забрал твою мать. Твой отец... в нем было немного той болезни, той печали. Думаю, может, твоя мать поэтому и потянулась к нему, ну хотя бы отчасти. Она находила в нем отголоски происходящего в ней самой, даже если она и не всегда хотела слышать то, что творилось в ней самой.

Я попытался вспомнить своего отца, но с годами, прошедшими после его смерти, мне становилось все труднее представлять его. Когда я пытался мысленно увидеть отца, какая-то тень набегала на его лицо или черты его лица расплывались и тускнели. Он служил полицейским и застрелился из своего собственного оружия. Говорили, что он поступил так из-за угрызений совести. Они сказали мне, что он убил девочку и мальчика, кажется, после того как мальчик направил на него пистолет.

Они не могли объяснять мне, почему девочка тоже погибла. Я предполагаю, что у них не находилось никакого объяснения или ни одного, которое могло бы оказаться разумным.

— Я никогда не спрашивал, почему он сделал то, что сделал, но, наверное, я немного понимаю, — сказал дедушка. — Видишь ли, и мне досталась часть той материной скорби, и тебе тоже. Я боролся с этим всю свою жизнь. Я не собирался позволить скорби одолеть меня, как она одолела мою мать, и ты не позволяй ей взять над тобой верх.

Он крепче сжал мою руку. Замешательство отразилось на его лице. Он замолчал и сузил глаза, отчаянно пытаясь вспомнить, о чем же еще он хотел сказать мне.

— Печаль, — напомнил я. — Ты говорил о печали.

Его лицо расслабилось. Я увидел, как единственная слеза выкатилась из его правого глаза и мягко сползла вниз по щеке.

— С тобой все иначе, она у тебя другая. Она пронзительнее, и какая-то часть этой скорби приходит к тебе откуда-то извне, из другого места. Нет, не мы передали эту печаль тебе. Это только твое, ты принес это с собой в мир. Это часть тебя, часть твоей природы. Это старо и... — Он заскрежетал зубами, и его тело затряслось, так он боролся за те последние минуты ясного сознания. — Они все имеют имена. — Слова были выдавлены, выплюнуты из него, изгнаны изнутри, как опухоль. — Они все имеют имена, — повторил он, и его голос звучал совсем по-другому. То был резкий, полный страшной ненависти, граничащий с отчаянием всплеск эмоций. На какой-то момент он преобразился: он не был больше моим дедушкой, а был каким-то другим существом, тем, кто захватил его больной, исчезающий дух и на короткое время взбудоражил его, чтобы связаться с миром, с которым иначе он никак не мог связать.

— Все они, они все имеют имена, и они здесь. Они всегда были здесь. Им нравится приносить страдания, и боль, и нищету, и они всегда рыскают, выискивают взглядом. И они найдут тебя, ведь все это есть и в тебе тоже. Ты должен бороться с этим. Ты не сможешь быть, как они, но ты им нужен. Они всегда хотели тебя.

Пока дед говорил, он как-то умудрился приподнять себя над кроватью, но теперь откинулся назад, полностью истощенный. Он ослабил свою хватку, оставляя отпечаток пальцев на моей коже.