В начале же своей истории человеку для осознания своего единства со всеми подобными ему не хватает очень многого, ибо главенствующим здесь является отнюдь не внешнее подобие, но именно включенность в ту систему субординационных и генетических связей, которые пронизывают весь дарованный ему мир, или, напротив, чужеродность по отношению к ним. Да и сама внешность нисколько не способна обмануть его; ведь сходство и тождество рисуется только поверхностному надменному взгляду ученого нового времени, в сущности давно уже оторвавшегося от природы и неспособного видеть очевидное для человека, чья культура исключает возможность насилия над ней и ее подчинение своим мелочным утилитарным запросам. Там, на самой заре истории, человек глядит на мир совсем по-иному и замечает в нем такие подробности, какие просто недоступны нам; поэтому все этотипические отличия, которые (пусть и в микроскопических дозах) неизбежно проявляются в общем рисунке и ритмике движений, немедленно выдают принадлежность к чему-то чужому в сущности с той же степенью точности, с какой сегодня улавливаемый нами акцент обнаруживает иноплеменника.

Говоря иными словами, внешнего подобия для него попросту нет, ибо уже сама пластика движений любого человека предстает столь же точным "паспортом", каким впоследствии становятся племенные узоры и украшения. Поэтому зачастую во многом из того, что спесивому нашему современнику представляется неотличимым, далекий наш предшественник явственно видел прикосновенность к какому-то чужому дальнему миру. Пользуясь избитыми примерами, можно сказать, что для европейца все китайцы - на одно лицо, для самих же китайцев нет и двух одинаковых соплеменников.

Становление тотемного мышления лишь идеологизирует все отличия между явлениями окружающей его действительности, вернее сказать, отливает их в строгую понятийную форму какой-то все объясняющей мифологемы. Поэтому видеть в нем только зарождение начал иррационального отношения человека к миру, формирующегося параллельно с "правильным" его познанием, из элементов которого через тысячелетия появится наука, абсолютно неверно. В сущности это такая же строгая форма его постижения, как и сама наука для нашего современника. Собственно, это и есть тогдашний эквивалент сегодняшнего научного познания, ибо тотемизм - это в первую очередь классификация явлений, объединение всех их системой субординационных и генетических связей, словом, познание всей окружающей человека действительности в единстве и взаимодействии всех ее элементов. Культ же тотемного его предка в сущности мало чем отличается от современного культа материи, "большого взрыва" или тому же подобных вещей, полагаемых нами в самое начало всего сущего. Поэтому нет ничего удивительного в том, что и сам этот предок зачастую столь же легко и естественно укладывается в общий рацион пращура, сколь и все прочее доступное ему. Впрочем, нередко и сам тотемный предок олицетворяет собой поначалу лишь наиболее распространенный или наиболее доступный предмет именно этого рациона.

Все последующие культуры, сменяющие исходные тотемические представления, в этом смысле мало чем отличаются от них. Они лишь преобразуют по-своему тот взгляд на мир, который родился уже с самой первой вспышкой человеческого сознания. Так, античное мировоззрение живописует все детали окружающей нас действительности как следствие прямого вмешательства несмертных богов, каждый из которых ответствен за что-то свое и вместе с тем всецело подчинен незыблемым законам все той же единой строгой иерархии, которая устанавливается невластной даже им самим силой. Вера в единого Бога-Творца вселенной в еще большей степени упорядочивает и систематизирует субординационные связи между всеми явлениями макрокосма. Да и современное нам научное мировоззрение по-своему воспроизводит все то же впервые порожденное еще нашим далеким пращуром представление о пронизанной глубоким единством и генетическим родством Вселенной.

Словом, и тотем, и материя, и Бог - все эти понятия отображают собой субстрат того высшего единства и генетического родства, цементирующего все то, что существует в этом мире, и неколебимая вера в это родство и единство является едва ли не движителем всей истории человеческой культуры. Поэтому в определенной мере все эти понятия синонимичны, все они - суть разные исторически сменяющие друг друга имена чего-то одного.

11

Это единство и системность окружающего нас мира, его отталкивающаяся от какого-то всепорождающего первоначала строгая иерархическая упорядоченность, в конечном счете могут быть прослежены не только в этих соразмерных бесконечности предельно общих понятиях, но и в каждом отдельном знаке.

В самом деле: если любой отдельно взятый знак активизирует вовсе не изолированный фрагмент хранимого нашей памятью прошлого, но именно полный опыт любого человека, если действительным значением каждого знака оказывается не что иное, как все достояние духа, накапливаемое каждым из нас к моменту его восприятия, то в известной мере синонимичными должны быть все формируемые нами знаки.

Иначе говоря, полный объем значения любого отдельно взятого знака при всей особенности - и подчас даже уникальности - имманентного ему содержания будет количественно равен объему не только всякого другого, но и полному объему значения всей совокупности знаков, рожденных нашей цивилизацией, вообще. Такое положение вещей сильно напоминает математические парадоксы рожденной Георгом Кантором теории множеств, в которой часть может без остатка вмещать в себя все целое, но при этом оставаться лишь структурной его составляющей. Разница здесь лишь в том, что фиксируемый подобной частью объем каждый раз оказывается структурированным как-то по-своему, ибо каждый отдельно взятый знак представляет полное содержание всей индивидуализированной нами культуры все же по-разному.

Впрочем, если уж затронута теория множеств, может быть, правильней было бы сказать, что содержание знака - это вовсе не дискретный элемент какого-то составного множества, но лишь специфический способ его интегрального представления. Так, образно говоря, один и тот же ряд, скажем, бесконечный числовой ряд может быть окрашен в разные цвета: синий, зеленый, серобуромалиновый и так далее. Определенность значения - это индивидуальность цветового оттенка, но каждый из них окрашивает без исключения все исходное целое.

Но при всей парадоксальности этого положения только способность каждого знака без остатка вмещать в себя интегральный опыт человека, и делает возможным безошибочное прочтение нами любого фрагмента целостной реальности. Сама организация нашего мышления такова, что ни один элемент внешнего мира уже не может быть объяснен сам из себя, вне связи со всей окружающей его и нас объективной реальностью. Ключом не только к его пониманию, но и вообще к его идентификации и даже к простому отличению его от всего прочего является только то целое, которое постоянно, на протяжении всех двадцати четырех часов в стуки, скрыто воспроизводится нами. Именно благодаря такой организации уже на самой заре человеческой истории мысль о глубоком генетическом единстве, иерархической подчиненности и тесной взаимозависимости всего сущего образует собой аксиоматическое ядро нашего мировоззрения, которое, как кажется, ни одной культурой на протяжении всех последующих тысячелетий так никогда и не было поставлено под сомнение.

В общем, как сам человек - образ и подобие Божие - всегда хранит в себе негасимый свет Его вечной тайны, значение любого порождаемого им знака оказывается тенью того великого слова, которое, как сказано в евангелии от Иоанна, когда-то положило начало всему. "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог". Иначе говоря, само Слово оказывается по своему объему равным и тождественным Ему; созидающее весь этот мир ("Все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть"), оно и не может быть иным. Но в этом, может быть, самом известном стихе апостола светится и разгадка тайны человеческого слова. В сущности Слово Бога и слово человека оказываются столь же сопоставимыми между собой, сколь океан и вмещающая в себя едва ли не всю безмерность его содержания малая капля воды.