Даже лежа в гробу, Прокофьевна казалась веселой. Так застыл на лице рисунок морщин – на улыбку. Наверное, она действительно была замечательной теткой. Не зря о ней плакало все село. Впрочем, «все село» насчитывало от силы человек сто. Детей почти не было, и те не малыши – школьники. Одна-единственная кроха оказалась не местной – внучатой племянницей Прокофьевны, привезенной родителями по случаю поминок. Село плакало и пило; во дворе немаленького дома рядами стояли дощатые столы. Миша заставил себя хлебнуть самогона из мутной стопки, потом выбрался из скорбной жующей толпы и поспешил на почту. Улицы стояли пустые, ни людей, ни собак, ни скотины. Дома жили через один – половина зияла выбитыми окнами, в палисадниках царствовал пырей. Пыльное помещение почты было густо наполнено жужжанием осоловевших мух; пахло, против ожидания, не сургучем, а застарелым куревом. Фанерные стенки единственной телефонной будки были разрисованы непристойностями в несколько слоев. Телефон сперва молчал, потом трещал, наконец, соизволил дать гудок. Вслушиваясь и обмирая, Миша набрал номер; почему-то он был уверен, что связи не будет. Юлька ответила сразу. Засмеялась и заплакала одновременно; так и есть, они ждали его и не дождались. Слава Богу, слава Богу… как ты? Где ты? Здоров? Честно скажи… А? Что? Заглох? Говорили тебе, ну почему ты никогда не слушаешь… У тебя деньги еще остались? Что ты ешь? Скажи хоть, где это, где ты застрял, как тебя оттуда вытягивать…

– Не надо! – кричал он в трубку, удивляя любопытную телефонистку, которая развлечения ради прослушивала разговор. – Не беспокойся, я починю машину и поеду… завтра! Я устроился тут… на квартире… Не беспокойся, и маму успокой! Я не знаю, удасться ли еще раз перезвонить… Юлечка, все в порядке, вы не волнуйтесь! Он хотел еще что-то сказать – но связь, разумеется, оборвалась. Телефонистка глядела на него с сочувствием; он расплатился и вышел на улицу. Он нашел гаражи и даже договорился с каким-то парнем насчет ремонта машины, но уже через минуту парень куда-то пропал, а через полчаса обнаружился на поминках – уже в нерабочем состоянии. От злости и разочарования Мише хотелось врезать кулаком по забору, но он все-таки удержался и не врезал. Неудобно – поминки, у людей горе… Ему снова поднесли поминальную чарку. Он поперхнулся, пролил, допил через силу. Опустился на подвернувшийся чурбачок, стал слушать разговоры. Об усопшей уже все сказали. Теперь болтали кто о чем, но главным событием, оказывается, было возвращение из тюрьмы какого-то Игорька. Напрягшись, Миша сообразил, что это и есть непутевый сын Прокофьевны, тот самый, которому светил здоровенный срок, и которого нежданно-негадано выпустили. Нет, не на похороны матери. Вообще выпустили, дело, говорят, закрыто и суда, говорят, не будет. Вот так. А Прокофьевна дня не дожила, бедная. Да, вот жизнь-то… Миша сидел, медленно пьянея от единственной чарки. Отчего-то вспомнилась ночь, тропинка к сортиру, голоса у ворот, длинная тень Анатолия и маленькая, круглая – Прокофьевны. «Счастливо, Толь. Спасибо… тебе.» – «Сама понимаешь – не за что.»

Миша вздрогнул. Анатолия с его баскетбольным ростом невозможно было потерять в толпе. Вот и теперь – он поднялся из-за стола, но не стал протискиваться боком, а просто перешагнул через скамейку. Двинулся к выходу, высоченный, чуть сгорбленный, по обыкновению мрачный, даже, как показалось Мише, злой. И, что примечательно, на его пути пьяненькие сельчане расступались. Поглядывали с непонятным выражением. Со страхом, может быть, а кое-кто с неприкрытой ненавистью. Да он тут главарь мафии, удивленно подумал Миша. Надо же, такая глушь, а мафия бессмертна… С минуту он размышлял, не остаться ли на ночь в селе. Потянул носом густой запах перегара, подумал-подумал, вздохнул и побрел за Анатолием.

Вечером он читал книжку «Иномарки» – при свете лампочки, увитой виноградом. Близнецы Вова и Дима о чем-то негромко спорили на крыльце, и, прислушавшись, Миша понял, что один учит другого по-особенному завязывать шнурки. Очень длинные шнурки, которые должны многократно обвиваться вокруг голени, «вот так, шесть крестов, понял?» Странные ребята. Симпатичные, но странные; Миша тряхнул головой. Постарался сосредоточиться – но мешала тоска. Ясно ведь, что из проклятой книги ничего не вытрясешь, надо искать сведущего человека, а день снова прошел впустую, время вязкое, как смола, и снова кажется, что придется сидеть под этой лампочкой до самой смерти… Инна уже спала. Здесь привыкли ложиться рано; вот и близнецы убрались с крыльца. Вова чистил зубы, дребезжа рукомойником, Дима развешивал на веревке неразличимые в темноте тряпки.

– Слышь, Мишка, когда будешь ложится, лампочку над столом выключи, добро? Миша кивнул. Раскладушку он предусмотрительно вытащил в сад, чтобы по крайней мере не маяться от духоты. А комаров он переживет как-нибудь, намажется «Райдом» и переживет. Неслышно подошел Анатолий. Сел напротив, заглянул в оставленные Мишей «Иномарки». Скептически поджал губы:

– Договорился с мастером?

– Они все пьяные, – сказал Миша нехотя. Анатолий пожал плечами:

– Повод был.

– Может быть, – Миша замялся, – вы… ну, вы тут всех знаете… Может быть, вы мне… порекомендуете, к кому обратиться? Анатолий помолчал. Вытащил пачку сигарет, предложил Мише, получив отказ, удовлетворенно кивнул. Закурил; сцепил на столе длинные пальцы:

– Видишь ли, мои рекомендации здесь не особенно ценятся. Придется тебе самому искать. Значит, он не предводитель местной мафии, подумал Миша с некоторым разочарованием. И снова вспомнил, какими взглядами награждали Анатолия сельчане.

И тут же вспомнил Прокофьевну: она-то ходила на хутор охотно и часто, и, похоже, водила с хозяином дружбу.

– Жалко Прокофьевну, – сказал Анатолий, будто прочитав Мишины мысли.

– У нее сына из тюрьмы выпустили, – сказал Миша. – Может быть, она за сына переживала, и оттого инфаркт. А сын, оказывается, был невиновен…

– С чего ты взял? – удивился Анатолий.