– Вот и все, – рассеянно сообщил Крысолов.

Гай сидел, привалившись спиной к колесу, и смотрел, как он протирает флейту цветным лоскутком; закончив этот ритуал и спрятав дудочку в футляр, Крысолов наклонился, чтобы неторопливо и тщательно собрать содержимое аптечки. Потом вздохнул, в два широких шага подошел и остановился рядом:

– Зачем ты это сделал?

– Я ничего не делал, – ответил Гай с земли.

– Нет, ты сделал. Ты остановил машину, схватил этот вот смешной сундучок… Думаешь, тебе помог бы йод? После встречи с таким вот… гаденышем?

– Я думал…

– Ты вообще не думал. Ты схватил и побежал… теперь скажи мне зачем?..

Гай открыл было рот – но осекся под взглядом Крысолова. Потому что под этим взглядом любые слова казались смешной, игрушечной, затасканной чепухой.

– Посмотри на меня, – приказал флейтист.

Гай поднял голову. Лес качнулся и поплыл – недвижными оставались только две зеленые щели; потом на них медленно опустились веки. Крысолов зажмурился.

– А знаешь, – проговорил он, не открывая глаз, – как выглядел бы мир, если бы всякое так называемое доброе деяние… получало немедленную награду? Ну, хотя бы не наказывалось, а?..

Гай не знал, что ответить. Он слишком жалок и глуп.

Флейтист хмыкнул и посмотрел на небо.

– Нам пора, – сказал он прежним тоном. – Поехали.

Спустя еще час пути лес разбился о красную кирпичную стену. Ворота, крепкие, будто не знавшие времени, стояли распахнутыми заходи. Дорога и входила, и терялась где-то там, в глубине; Гай притормозил, беспомощно огляделся в поисках объездного пути – тщетно. У стен поселка лес смыкался, будто стража; над черной сутолокой строений нависала далекая башня. Каланча; Горелая Башня…

– Ну? – негромко спросил-приказал Крысолов.

Взвыл мотор.

В детстве он вот таким же образом пролистывал в книгах страшные страницы. Быстрее, и ничего с тобой не случится. Быстрее…

Машина еле ползла.

Мотор ревел – а фургончик тянулся, будто вязнущая в смоле букашка, Гай трясся, вцепившись в руль, а навстречу ему плыла главная улица Горелой Башни – Пустого Поселка, столь явно, полностью и давно пустого, что даже крапива не решается поселиться в тени здешних заборов. Даже могучий лес не умеет перешагнуть за ограду – ни травинки, ни муравья, ни птицы, вообще ничего живого, стерильно, пусто и чисто, Гай ощущает эту пустоту, это вкус погубленной воды, перекипяченной, много раз прогнанной сквозь кубы – вкус мертвой воды, в котором нет вообще НИЧЕГО…

– Ты смотри по сторонам, – все так же тихо попросил Крысолов. – Ты смотри, может, о чем-то захочешь вспомнить… Поговорить о чем-то, спросить, ты приглядись, разве не любопытно…

Гаю не было любопытно. Ничего любопытного нет в людском жилье, откуда людей изъяли внезапно и силой; мелкие, неуловимые детали человеческого присутствия делали всеобщую пустоту еще более жуткой. След деревянного башмака в грязи перед открытыми воротами. Повозка, груженная золотой соломой, свежей, никогда не знавшей дождя. Колодец с целехоньким ведром – подходи и пей… И, кажется, вода в ведре волнуется. Точно, волнуется, будто его только что поставили на землю, секунду назад… Гай уверен был, что, вздумай он коснуться колодезного ворота – ручка будет теплой. Теплой, тысячу лет хранящей тепло ладоней…

Здесь пахнет людьми. И одновременно здесь пахнет запустением невыносимый коктейль. И машина ползет, как во сне, ежесекундно одолевая невидимые преграды…

– Останови, Гай.

Кажется, Крысолов впервые назвал его по имени.

– Останови…

Гай, не задумываясь, вдавил в пол педаль газа; машина рванулась и тогда мотор захлебнулся. Заглох; фургончик неуклюже подпрыгнул, тряхнул клетками в кузове, вильнул – и въехал в невысокую оградку чьего-то палисадника.

И сразу стало тихо. Как в вате.

– Ну, Гай… Пойдем.

– Этого не было в договоре, – Гай смотрел прямо перед собой. В угол темного деревянного дома, под которым, возможно, при закладке положили живого петуха.

– Этого не было, – повторил он шепотом. – Мы так не договаривались.

Крысолов вздохнул:

– А ты бы не согласился. Если бы мы договаривались ТАК.

– А на фиг вам мое согласие?!

– Прекрати истерику. Есть некто, желающий тебя видеть. Сегодня. Сейчас. Для кого-то это очень важно, и я хотел бы, чтобы ты был похож на мужчину. Умеешь?

Гай молчал, пытаясь осознать глубину поглотившей его пропасти. Пропасти, которую он принял за лужу и смело прыгнул. И вот теперь летит, летит, а дна все нет и нет…

В устах Гая был сейчас единственный весомый аргумент. По крайней мере, совершенно искренний.

– Я боюсь…

– Я знаю.

– Я не хочу!..

– Но что делать-то…

А что делать-то, в тоске подумал Гай.

Крысолов легко соскочил на землю; сумка его осталась лежать на сидении, медленно соображавший Гай успел удивиться – надо же, всю дорогу держал, как сокровище, а теперь оставляет… Железные ступеньки кабины показались ему высокими, невозможно крутыми, и потому он выполз наружу неуклюже, как измазанная маслом вошь.

Истертые булыжники мостовой обожгли ему ноги. Ощущение было таким правдоподобным и сильным, что он с шипением втянул в себя воздух; по счастью, ожог существовал только в его воображении. Мостовая – Гай специально нагнулся, чтобы потрогать их рукой – была совершенно холодная. Как и подобает трупу.

Флейтист кивнул ему – и молча углубился в переулок, как бы не сомневаясь, что Гай последует за ним; и Гай последовал, будто собака на веревочке. Крысолов шагал размашисто и спокойно, будто по родной улице, будто в тысячный раз, будто на привычную работу; на работу, думал Гай, глядя, как мелькают босые пятки проводника. На работу, он завел на колокольне какую-то тварь и теперь кормит ее путниками… Бред. Нет, но откуда среди этих мощных, музейный строений взялся новенький, поблескивающий стеклом коттедж?!

Зрелище было настолько диким, что Гай замедлил шаги. На изящной скамейке у высокого крыльца лежала, развернув станицы, порнографическая газетка. С позавчерашним – Гай пригляделся – да, позавчерашним числом на уголке страницы…