Лафайет и д'Эстен выставляют стражу, гренадеры Центрального округа занимают кордегардию, где они в качестве французских гвардейцев размещались раньше, тем более что ее последние злополучные обитатели, лейб-гвардейцы, почти все ушли в Рамбуйе. Таков распорядок на наступающую ночь, и он принесет в эту ночь достаточно зла. После этого Лафайет и два члена муниципалитета с высокопарной любезностью отбывают.

Свидание было так коротко, что Мунье и его депутация еще не добрались до дворца. Так коротко и так удовлетворительно. Камень свалился у каждого с сердца. Прекрасные придворные дамы громко объявляют, что этот Лафайет, сколь он ни противен, на этот раз их спаситель. Даже старые девы соглашаются с этим, те самые тетки короля, Graille и ее сестры, о которых мы упоминали. Слышали, что королева Мария Антуанетта несколько раз повторила то же самое, Она одна среди всех женщин и всех мужчин в этот день имела мужественный вид высокомерного спокойствия и решимости. Она одна твердо понимала, что она собирается делать; дочь Терезы смеет делать то, что она собирается, даже если вся Франция будет угрожать ей, а собирается она оставаться там, где ее дети, где ее муж.

К трем часам утра все устроено: выставлена стража, гренадеры Центрального округа после произнесения речей размещены в своей старой кордегардии, перед швейцарцами Я немногими оставшимися лейб-гвардейцами тоже произнесены речи. Измученные дорогой парижские батальоны, предоставленные "версальскому гостеприимству", спят в свободных постелях в свободных казармах, кофейнях, пустых церквах. По пути в церковь Сен-Луи на улице Сартори один из отрядов пробудил бедного Вебера от его беспокойных снов. За этот день Вебер набрал полный жилетный карман пуль: "200 пуль и два рожка с порохом!" - в то время жилеты были настоящими жилетами, и передние полы спускались до колен. Вот, сколько пуль набрал он в течение дня, но не имел случая использовать их; он поворачивается с боку на бок, проклиная неверных бандитов, произносит одну-две молитвы и снова засыпает.

Наконец Национальное собрание выговорилось; по предложению Мирабо обсуждение Уложения о наказаниях прерывается и заседание на сегодня прекращается. Менады и санкюлоты ютятся в кордегардиях, казармах фландрцев, где горят веселые огни, а если там не хватило места, то в церквах, присутственных местах, сторожках - повсюду, где может приютиться нищета. Беспокойный день выкричался и затих, еще не пострадала ни одна жизнь, кроме жизни коня. Мятежный хаос дремлет, окружив дворец, как океан вокруг водолазного колокола, в котором пока еще нет ни одной трещины.

Глубокий сон без разбора охватил и высших, и низших, остановив большинство событий и стремлений, даже гнев и голод. Мрак покрывает землю. Только вдали, на северо-востоке, Париж разрезает темную влажную ночь своим желтоватым сиянием. Там все освещено, как ушедшими июльскими ночами, улицы пустынны из-за страха войны, муниципалитет бодрствует, перекликаются патрули хриплыми голосами: "Кто идет?" Сюда, как мы узнаем, в этот самый час приходит наша бедная стройная Луиза Шабри с вконец расстроенными нервами. Сюда прибывает и Майяр примерно спустя час - "около четырех часов утра". Они один за другим докладывают бодрствующему Отель-де-Виль все, что могут сказать утешительного, и на рассвете на больших утешительных плакатах это будет доведено до сведения всех людей.

Лафайет в Отель-де-Ноай, неподалеку от дворца, закончив речи, совещается со своими офицерами: к пяти часам утра единодушно признается, что лучший совет для человека, измученного усталостью и более двадцати часов подряд не знавшего отдыха, - это броситься на кровать и немного отдохнуть.

Вот так завершилось первое действие, или восстание женщин. Какой оборот примет дело завтра? Завтрашний день, как и всегда, в руках судьбы! Но можно надеяться, что Его Величество соблаговолит переехать в Париж с полным почетом; в крайнем случае он может посетить Париж. Антинационально настроенные лейб-гвардейцы здесь и повсюду должны принести национальную присягу, должны дать удовлетворение трехцветной кокарде; фландрцы принесут присягу. Вероятно, будет много присяг, неизбежно множество публичных речей, и пусть с помощью речей и клятв все это дело уладится каким-нибудь прекрасным образом.

Или же все произойдет другим, совсем не прекрасным образом, благоволение короля будет не почетным, а вынужденным, позорным? Беспредельный хаос мятежа сжимается вокруг дворца, как океан вокруг водолазного колокола, и может просочиться в любую трещинку. Дайте только собравшейся мятежной массе найти щелку! И она ринется внутрь, как бесконечный вал прорвавшейся воды или, скорее, как горючей, самовоспламеняющейся жидкости, например скипидарно-фосфорного масла жидкости, известной Спиноле-Сан-теру!

Глава десятая. КОРОЛЬ РАЗРЕШАЕТ ВОЙТИ

Сумрачный рассвет нового дня, сырого и холодного, едва успел забрезжить над Версалем, когда по воле судьбы один лейб-гвардеец выглянул в окно в правом крыле дворца, чтобы посмотреть, что происходит на небе и на земле. Оборванцы мужчины и женщины бродят у него на глазах. Вполне понятно, что пустой желудок способствует раздражительности; вероятно, он не может сдержать срывающегося с языка ругательства в их адрес, и уж совсем никак не может он сдерживать ответные ругательства.

Дурные слова порождают еще худшие, пока не будет сказано самое скверное, и тогда наступает очередь дурных дел. Получил ли сквернословящий лейб-гвардеец еще большее сквернословие в ответ (что было совершенно неизбежно), зарядил ли свое ружье и пригрозил стрелять или действительно выстрелил? Если бы кто-нибудь это знал! Считается, что это так, а по нашему мнению, это маловероятно. Но как бы то ни было, вопя от негодования на угрозу, оборванцы кидаются ломать решетки, одна из них (некоторые пишут, что это была всего-навсего цепь) поддается; оборванцы врываются в Большой двор, вопя еще громче.

Ругавшийся лейб-гвардеец, а с ним и другие лейб-гвардейцы теперь действительно открывают огонь, у одного из людей перебита рука. Лекуэнтр скажет в своем показании, что "господин Карден, безоружный национальный гвардеец, был заколот кинжалом"25, но посмотрите, бедный Жером Леритье, он тоже безоружный национальный гвардеец, "столяр, сын седельщика из Парижа" с юношеским пушком на подбородке, действительно смертельно ранен, он падает на мостовую, обрызгивая ее мозгом и кровью! Прими, Господи, его душу! Более дикий, чем на ирландских похоронах, поднимается вопль, вопль скорби и жажды отмщения. В одно мгновение ворота внутреннего и следующего, называемого Мраморным двора взломаны или взяты приступом и распахнуты. Мраморный двор тоже затоплен толпой: вверх по Большой лестнице, вверх по всем лестницам и через все входы вливается живой поток! Дешютт и Вариньи, два стоявших в карауле лейб-гвардейца, растоптаны и заколоты сотнями пик. Женщины хватают ножи или любое другое оружие и, подобно фуриям, обезумевшие, врываются внутрь, другие женщины поднимают тело застреленного Жерома и кладут его на мраморные ступени - отсюда будет вопиять посиневшее лицо и размозженная голова, замолкшая навеки.

Горе всем лейб-гвардейцам, ни одному не будет пощады! На Большой лестнице Миомандр де Сен-Мари, "спустившись на четыре ступени", уговаривает ласковыми словами ревущий ураган. Его товарищи вырывают его за полы мундира и перевязи в буквальном смысле слова из пасти смерти и захлопывают за собой дверь. Но она продержится лишь несколько мгновений, деревянные панели разлетаются вдребезги, как глиняный горшок. Не помогают никакие заслоны: бегите скорее, лейб-гвардейцы, неистовый мятеж, как Дикая охота[300], гонится по вашим пятам!

Объятые ужасом лейб-гвардейцы бегут, запирая за собой двери, загораживая их, но погоня продолжается. Куда? Из зала в зал. О ужас! Она повернула к покоям королевы, где в дальней комнате королева сейчас спокойно спит. Пять часовых мчатся через длинную череду покоев, вот они громко стучат в последнюю дверь: "Спасайте королеву!" Дрожащие женщины бросаются в слезах на колени, им отвечают: "Да, мы все умрем, а вы спасайте королеву!"