Увы, друзья мои, доверчивая недоверчивость - странная вещь. Но что поделаешь, если вся нация охвачена подозрительностью и видит драматическое чудо в простом факте выделения желудочных соков? Такая нация становится просто-напросто страдалицей целого ряда болезней, вызванных ипохондрией; желчная и деградирующая, она неизбежно идет к кризису. А не лучше ли было бы, если бы сама подозрительность была заподозрена, подобно тому как Монтень[307] боялся одного только страха.
Ныне, однако, час пробил. Его Величество занял место в своей карете вместе с королевой, сестрой Елизаветой и двумя королевскими детьми. И еще целый час бесконечный кортеж не может собраться и тронуться в путь. Погода серая и сырая, умы смятены, шум не смолкает.
Наш мир видел немало торжественных шествий: римские триумфы и овации, празднества кабиров под звон кимвалов, смены королей, ирландские похороны, осталось увидеть шествие французской монархии к своему смертному одру. Оно растянулось на мили в длину, а в ширину теряется в тумане, потому что вся округа толпится, чтобы увидеть его; медленное, стоячее местами, как безбрежное озеро, оно производит шум, подобный Ниагаре, подобно Вавилону и Бедламу; слышится плеск воды и топот ног, крики "ура", рев толпы и ружейные выстрелы - точнейшая картина хаоса наших дней! Наконец, в сгустившихся сумерках процессия медленно втягивается в ожидающий ее Париж и движется сквозь двойной ряд лиц от Пасси вплоть до Отель-де-Виль.
Представьте себе: авангард из национальных войск, далее вереница пушек, далее мужчины и женщины с пиками, восседающие на пушках, на повозках, в наемных экипажах или пешком, приплясывающие от восторга, разукрашенные трехцветными лентами с , головы до пят, с хлебами на штыках и букетами в стволах ружей. Далее следуют в голове колонны "50 повозок с зерном", которые были выданы из запасов Версаля в залог мира. За ними идут врассыпную лейб-гвардейцы, униженные надетыми на них гренадерскими шапками. Вслед за ними движется королевский экипаж и другие королевские кареты, в которых восседает сотня депутатов Национального собрания - среди них сидит и Мирабо, замечания которого не дошли до нас. Наконец, в хвосте в качестве арьергарда идут фландрцы, швейцарцы (швейцарская сотня), другие лейб-гвардейцы, разбойники и все, кто не мог протолкнуться вперед. Среди всех этих масс растекаются без каких-либо ограничений жители Сент-Антуанского предместья и когорты менад. Менад в трехцветном тряпье особенно много вокруг королевской кареты, они приплясывают, распевают "многозначительные песни", указывают одной рукой на королевскую карету, к сидящим в которой относятся эти указания, а другой - на повозки с продовольствием и вопят: "Смелее, друзья! Мы больше не нуждаемся в хлебе, мы везем вам булочника, булочницу и пекаренка".
Влага пропитывает трехцветные тряпки, но радость неистребима. Разве все теперь не хорошо? "О мадам, наша добрая королева, - говорили эти могучие торговки несколько дней спустя, - не будьте более изменницей, и мы все полюбим вас!" Бедный Вебер месит грязь рядом с королевским экипажем, на глазах его выступают слезы: "Их величества сделали мне честь" - или мне показалось, что сделали мне честь - "свидетельствовать время от времени чувства, которые они испытывали, пожатием плеч и взорами, устремленными к небесам". Так, подобно утлой скорлупке, плывет королевская ладья, без руля, по темному потоку людской черни.
Мерсье со свойственной ему неточностью насчитывает в процессии и в собравшихся вокруг до 200 тысяч человек. Он пишет, что это был безграничный, безраздельный смех, трансцендентный взрыв мирового хохота, сравнимый с сатурналиями[308] древних. Почему бы и нет? И здесь, как мы говорили, человеческая природа проявила свою человечность. Содрогнитесь же те, кто склонен содрогаться, но поймите, что это все же человечность. Она "поглотила все формулы", она даже приплясывает от восторга, и потому те, кто коллекционирует античные вазы и скульптуры пляшущих вакханок "в диких и почти немыслимых позах", пусть взглянут на это с некоторым интересом.
Но вот уже медленно надвигающийся хаос, или современное воплощение сатурналий древних, достигает заставы и принужден остановиться, чтобы выслушать речь мэра Байи. Вслед за этим он громыхает дальше еще два часа между двумя рядами лиц, среди сотрясающего небеса хохота, пока не достигает Отель-де-Виль. И там снова произносятся речи разными лицами, в том числе и Моро де Сен-Мери, Моро Три Тысячи Приказов, а теперь национальным депутатом от округа Святого Доминика. На все это, входя в Ратушу, несчастный Людовик, "который, казалось, ощущал некоторое волнение", мог ответить лишь, что он "проходит с удовольствием и с доверием среди своего народа". Мэр Байи, повторяя речь, забывает "доверие", и бедная королева нетерпеливо поправляет его: "Добавьте - и с доверием". "Господа, - ответствует мэр Байи, - вы были бы счастливее, если бы я не забыл".
Наконец, короля показывают с верхнего балкона при свете факелов, к его шляпе приколота огромная Трехцветная кокарда; "и все собравшиеся взялись за руки", - пишет Вебер, - полагая, без сомнения, что именно сейчас родилась новая эра. И почти до 11 часов вечера их королевские величества не могли добраться до своего пустующего, давно покинутого дворца Тюильри, чтобы расположиться в нем наподобие странствующих актеров. Это был вторник 6 октября 1789 года.
Бедному Людовику предстоит совершить еще две поездки по Парижу: одну столь же нелепо-позорную, как и эта, и другую, не нелепую и не позорную, но суровую, более того - возвышенную.