И вот Ломени удаляется, он богат, если придворные титулы и деньги могут обогатить его, а если нет, то он, возможно, беднейший из людей. "Освистанный версальцами", он едет в Жарди, потом в Бриенн для восстановления здоровья. Затем в Ниццу и в Италию, но он возвратится, будет тыкаться то туда, то сюда, весь трясущийся и почти не в своем уме; переживет ли он ужасные времена, или гильотина оборвет его жизнь? Увы, еще хуже: его существование будет гнусно прервано, растоптано на пути к гильотине! В его дворце в Сансе грубая якобинская стража заставит его пить вместе с нею вино из его собственных подвалов и пировать его собственными запасами, а наутро несчастный старик окажется мертвым. Таков конец первого министра, кардинала и архиепископа Ломени де Бриенна. Редко бывало суждено столь ничтожному смертному принести столь великое зло, прожить жизнь, возбуждающую презрение и зависть, и умереть столь страшной смертью. Обуреваемый честолюбием, он, как горящий лоскут, метался по ветру в разные стороны, но угодил прямо в пороховой погреб - и поджег его! Пожалеем же несчастного Ломени, простим ему и как можно скорее забудем о нем.

Глава девятая. ПОГРЕБАЛЬНЫЙ ФЕЙЕРВЕРК

Во время всех этих чрезвычайных событий, выплаты двух пятых бумажными деньгами и смены первого министра, Безанваль объезжал свой военный округ и последние месяцы спокойно попивал контрексевильские воды. Теперь, в конце августа, возвращаясь в Мулен и "не зная ничего", он въезжает однажды вечером в Лангр и застает весь город охваченным волнениями (grande rumeur), Несомненно, начинается мятеж, обычная вещь в эти дни! Он выходит тем не менее из экипажа и спрашивает одного "сносно одетого человека", что происходит. "Как! - восклицает человек. - Неужели вы не слышали новости? Архиепископ свергнут, а месье Неккер призван, и все теперь пойдет хорошо!"51

Какой шум и крик одобрения поднялся вокруг месье Неккера "с того дня, как он, \ назначенный министром, вышел из покоев королевы". Это случилось 24 августа. "Галереи замка, дворы, улицы Версаля, через несколько часов столица и, по мере того как распространялась новость, вся Франция огласились криком: "Да здравствует король! Да здравствует месье Неккер!""52 В Париже радость, к несчастью, вылилась в "буйство". На площади Дофина взлетело больше петард и ракет, чем следовало бы. Чучело в облачении архиепископа, символически сделанном на три пятых из атласа, а на две трети из бумаги, проносится - отнюдь не в молчании - к месту судилища и приговаривается к смертной казни; чучело шуточно исповедуется аббатом Вермоном, а затем торжественно предается огню у подножия статуи Генриха на Новом мосту. Все это совершается среди такого грохота петард и рева толпы, что кавалер Дюбуа и его городская стража находят полезным дать залп (более или менее бесполезный) ; при этом сжигается несколько сторожевых будок, подвергается разгрому несколько гауптвахт, а "мертвые тела ночью сбрасываются в Сену", чтобы избежать новых волнений.

Соответственно парламенты должны вернуться из изгнания. Пленарный суд и выплата двух пятых бумажными деньгами забыты, они взлетели вместе с дымом костра у подножия статуи Генриха. Генеральные штаты теперь (когда в политике наступил Золотой Век) наверняка будут созваны, более того, будет объявлено (как мы любим спешить!), что они назначены на следующий январь, и все, как сказал человек в Лангре, "идет хорошо".

Для пророческого взгляда Безанваля совершенно очевидно другое: друг Ламуаньон не способен выполнять свои обязанности министра юстиции. Ни он, ни военный министр граф де Бриенн! Да и старый Фулон, завистливо поглядывающий на кресло военного министра, потихоньку интригует. Это тот самый Фулон, прозванный парламентским домовым, человек, поседевший, занимаясь предательством, мздоимством, прожектерством, интриганством и беззакониями; человек, который однажды в ответ на возражение против одного из его финансовых проектов "А что будут есть люди?" ответил: "Пусть люди жрут траву" - неосторожные слова, которые далеко и безвозвратно разлетелись и вызовут когда-нибудь прискорбную для Фулона реакцию!

На этот раз Фулон, к общему облегчению, не достиг цели и никогда ее не достигнет. Но от этого Ламуаньону не легче. Обреченному, ему не легче оттого, что он имеет встречи с королем и возвращается после них, "сияя" (radieux). Парламенты ненавидят Ламуаньона за то, что граф де Бриенн "брат" кардинала-архиепископа. 24 августа прошло, но еще не настало 14 сентября, когда оба они, как и их великий покровитель, падут, причем столь же мягко, как и он.

Теперь, словно последнее бремя снято с души и воцарилась полная уверенность в будущем, Париж разражается величайшим ликованием. Судебные писцы громко радуются тому, что враг парламентов пал; дворянство, буржуазия, народ веселились и веселятся. И даже сама чернь с новыми силами внезапно подымается из своих темных логовищ и радуется, так как новое политическое евангелие в том или ином упрощенном варианте проникло и к ней. Понедельник 14 сентября 1788 года; чернь собирается снова в большом количестве на площади Дофина, запускает петарды, стреляет из мушкетов непрерывно в течение 18 часов. Снова появляется чучело из ивовых прутьев, вокруг которого разносятся бесконечные крики. Здесь же на шесте с приветственными криками носят портрет Неккера, сорванный или купленный в какой-то лавке; и этот пример не надо забывать.

Но толпа собирается в основном на Новом мосту, где высоко над людьми скачет бронзовый Великий Генрих. Всех прохожих принуждают останавливаться перед статуей, чтобы поклониться народному королю и громко сказать: "Да здравствует Генрих IV! К черту Ламуаньона!" Они не пропускают ни одного экипажа, даже карету его высочества герцога Орлеанского. Дверцы вашей кареты отворены, не соблаговолит ли монсеньер высунуть голову и поклониться или если он упрямится, то выйти из кареты и преклонить колено; от дамы достаточно кивка плюмажа, улыбки на прекрасном лице с того места, на котором она сидит; ну и, конечно, не повредит монета-другая (на покупку ракет fusees) от высших сословий, друзей свободы. Эта грубая возня продолжается несколько дней, и тут, разумеется, не обошлось без кулачной драки. Городская стража ничего не может сделать и едва спасает собственную шкуру, так как за последние 12 месяцев охота на городскую стражу стала любимым времяпрепровождением. Правда, Безанваль держит солдат под рукой, но им отдан приказ избегать стрельбы, и они не очень-то спешат что-либо делать.

Утро понедельника началось со взрывов петард, а теперь уже близится полночь среды, следует похоронить чучело - очевидно, на античный манер. Длинные ряды факелов следуют за ним, направляясь к дому Ламуаньона, но "мой слуга" (Безанваля) побежал с предупреждением, и туда направлены солдаты. Мрачному Ламуаньону суждено погибнуть не в пожаре и не этой ночью, а только через год и от выстрела (было ли это самоубийство или случайность, так и осталось неизвестным). Обманутая чернь сжигает свое чучело под его окнами, "громит сторожевую будку" и откатывается, чтобы заняться Бриенном или капитаном стражи Дюбуа. Однако теперь уже все охвачено смутой: французская гвардия, ветераны, конные патрули; факельное шествие встречено ружейными выстрелами, ударами штыков и сабель. Сам Дюбуа со своей кавалерией бросается в атаку, жесточайшую атаку: "множество народа было убито и ранено". А затем начались протесты и жалобы, судебные процессы и сердечные приступы у официальных лиц!55 Так железной рукой чернь загнана обратно в свои темные логовища, а улицы очищены.

Полтора столетия чернь не осмеливалась выступать таким образом, никогда за все это время не показывала она свою грубую личину при свете дня. Все это удивительно и ново, пока еще игра, неуклюжая и странная игра в Бробдинеге[178]; в ней нет еще гнева, и все же в ее грубом, полуосознанном смехе таится тень надвигающегося ужаса!

Тем временем "думающие люди", приглашенные Ломени, далеко зашли со своими памфлетами; Генеральные штаты по тому или иному плану будут созваны неизбежно, если не в январе, как надеялись одно время, то самое позднее в мае. Старый граф Ришелье, умирающий в эти осенние дни, еще раз открывает глаза, шепчет: "Что бы сказал Людовик XIV!" (которого он еще помнит) - и закрывает их вновь, уже навсегда, не дожив до худых времен.