Как тяжко бремя контролера! Во всех семи бюро он встречает только препятствия: в бюро брата короля некий Ломени де Бриенн, архиепископ Тулузский, метящий на пост генерального контролера, подстрекает духовенство; происходят совещания, плетутся интриги. Извне тоже нет ни малейшего намека на помощь, или надежду. Потому что для народа (к которому сейчас присоединился Мирабо, гласом Стентора[154] "обличающий биржевую игру") контролер по сю пору не сделал ничего, если не меньше. Для философии он также не сделал практически ничего - разве только снарядил экспедицию Лаперуза или что-то в этом роде, но зато он состоит в "гневной переписке" с Неккером! Сам Oeil de Boeuf начинает колебаться, у контролера с пошатнувшимся положением нет друзей. Твердый месье де Верженн, который своей флегматичной благоразумной пунктуальностью мог бы многое сделать, умер за неделю до того, как собрались эти злосчастные нотабли. А теперь в Миромениле[155], хранителе печати (Garde-des-Sceaux), подозревают предателя, интригующего в пользу Ломени-Бриенна! Чтец королевы аббат де Вермон, который не пользуется симпатиями, был ставленником Бриенна, его креатурой с самого начала; можно опасаться, что будет открыт черный ход и что прямо под нашими ногами будет сделан подкоп. По меньшей мере следует сместить этого предателя Миромениля; пожалуй, наиболее подходящим хранителем печати был бы Ламуаньон - нотабль с хорошо подвешенным языком, человек твердый, со связями и даже идеями, председатель парламента, но намеренный, однако, перестроить его. Так, во всяком случае, думает деловитый Безанваль и за обеденным столом сообщает об этом на ухо контролеру, который в свободные от выполнения обязанностей хозяина моменты слушает его с восхищенным видом, но не отвечает ничего определенного.
Увы, а что отвечать? Давление частных интриг, а затем и давление общественного мнения нарастают с угрожающей и опасной скоростью. Философы громко издеваются, как будто Неккер уже восторжествовал. Уличные зеваки задерживаются перед гравюрами по дереву или меди, на которых, например, изображен крестьянин, созывающий всю птицу со двора и обращающийся к ней с такой речью: "Дорогие животные, я созвал вас, чтобы обсудить вопрос, под каким соусом вас подавать?", на что петух отвечает: "Мы не желаем быть съеденными", но его останавливают: "Вы уклоняетесь от темы обсуждения" (Vous vous ecartez de la question). Смех и рассуждения, уличные песни, памфлеты, эпиграммы и карикатуры -что за разгул общественного мнения! Похоже, что разверзлась пещера ветров! Поздно вечером председатель Ламуаньон пробирается в покои контролера и застает его "ходящим большими шагами по комнате, как человек, вышедший из себя". В поспешных, путаных фразах контролер просит месье де Ламуаньона дать ему "совет". Ламуаньон чистосердечно признается, что не может взять на себя ответственность за советы, кроме одного - назначить его, Ламуаньона, хранителем печати, поскольку это могло бы принести пользу.
"В понедельник после Пасхи", 9 апреля 1787 года (дата требует проверки, потому что ничто не может превзойти небрежность и лживость всех этих "Историй" и "Мемуаров"), - "В понедельник после Пасхи, когда я, Безанваль, ехал верхом в Роменвилль к маршалу де Сегюру, я встретил на Бульварах знакомого, который сообщил мне, что месье де Калонн смещен. Чуть дальше на меня набросился герцог Орлеанский (ехавший рысью по-английски) и подтвердил это сообщение". Оно оказалось верным. Хранитель печати предатель Миромениль смещен, а Ламуаньон назначен на его место, но выгодно это только ему самому, а не контролеру: "на следующий день" контролеру приходится уйти. Недолгое время он еще крутится на поверхности: его видят среди банкиров и даже "работающим в палатах контролера", где многое осталось незавершенным; но это не удержит его на плаву - слишком сильны удары и порывы бури общественного мнения и частных интриг, как будто вырвавшейся из пещеры ветров и уносящей его (по знаку свыше) из Парижа и Франции за горизонт, в невидимое или во внешний мрак.
Такую судьбу не всегда может предотвратить даже магическая сила гения. Неблагодарный Oeil de Boeuf! Разве Калонн какое-то время не изливал на тебя золото как манну небесную, так что один придворный имел возможность сказать: "Весь свет подставлял руки, ну а я подставил шляпу"? Сам он остался беден и был бы без гроша, если бы некая "вдова финансиста из Лотарингии" не предложила ему, невзирая на то, что ему шел шестой десяток, свою руку вместе с тугим кошельком. С тех пор его деятельность блекнет, хотя и остается неутомимой: письма королю, воззвания, предсказания, памфлеты (из Лондона), написанные с прежней убедительной легкостью, которая никого уже не убеждает. По счастью, кошелек его вдовы не скудеет. Однажды, год или два спустя, его тень появится на севере Франции в попытке быть избранной в Национальное собрание, но будет отвергнута. Еще туманнее промелькнет он, занесенный в дали Европы, в смутных сумерках дипломатии, плетя интриги в пользу "изгнанных принцев"; много приключений произойдет с ним: он едва не утонет в водах Рейна, но спасет свои бумаги. Неутомимый, но не пожинающий плодов! Во Франции он больше не будет творить чудеса и с трудом вернется сюда, чтобы обрести могилу. Прощай, легкомысленный, темпераментный генеральный контролер с твоей легкой, быстрой рукой, с золотыми сладостными устами; бывали люди и лучше, и хуже тебя, но и ты имел свое предназначение - поднять бурю; ты выполнил его, и буря поднялась.
Ну а теперь, когда бывший контролер Калонн, гонимый бурей, скрывается за горизонтом таким необычным образом, что стало с местом контролера? Оно пустует; можно сказать, оно исчезло, как луна в межлунные промежутки. Две промежуточные тени, бедный месье Фурке и бедный месье Вилледей, быстро сменяют друг друга - лишь бледное подобие контролеров; так новая луна иногда восходит с тусклым ореолом старой луны в своих объятиях. Не спешите, нотабли! Неизбежно придет и даже уже готов прийти новый, настоящий контролер, нужно только осуществить необходимые маневры. Предусмотрительный Ламуаньон, министр внутренних дел Бретей[156], министр иностранных дел Монморен обменялись взглядами; дайте только этой троице собраться и поговорить. Кто силен милостями королевы и аббата Вермона? Кто человек с большими способностями или по крайней мере 50 лет старавшийся, чтобы его считали таковым? Кто только что от имени духовенства требовал "исполнения" смертных приговоров для протестантов? Кто блистает в Oeil de Boeuf как весельчак и любимец мужчин и женщин, подбирающий удачные словечки даже у философов, ваших Вольтера и Д'Аламбера? Кто имеет среди нотаблей уже сложившуюся партию? Ну конечно, Ломени де Бриенн, архиепископ Тулузский! - отвечают все трое и с безмятежным и немедленным единодушием мчатся предложить королю его кандидатуру, "с такой поспешностью, - пишет Безанваль, - что месье де Ламуаньон вынужден был взять напрокат симарру" - очевидно, какую-то принадлежность туалета, необходимую для этого.
Ломени-Бриенн всю жизнь "ощущал свое предназначение для высоких постов" и наконец обрел их. Он управляет финансами, у него будет титул самого первого министра, и цель его долгой жизни будет достигнута. Жаль только, что получение поста потребовало стольких сил и таланта, что для исполнения обязанностей вряд ли остались талант и силы! Ища в своей душе способности выполнить новое дело, Ломени не без удивления обнаруживает, что не имеет почти ничего, только пустоту и растраченные возможности. Он не находит ни принципов, ни системы, ни навыков, внешних или внутренних (даже тело его изношено хлопотами и волнениями), и никаких планов, пусть и неразумных. В этих обстоятельствах весьма удачно, что у Калонна были планы! Планы Калонна составлены из проектов Тюрго и Неккера и по праву преемственности станут планами Ломени. Не зря Ломени изучал действие английской конституции - он изображает себя в некотором роде англофилом. Почему в этой свободной стране изгнанный парламентом один министр исчезает из окружения короля, а другой, порожденный парламентом, вступает туда?13 Разумеется, не ради простой перемены (что всегда бесполезно), но ради того, чтобы весь народ принял участие в том, что происходит. Таким образом борьба за свободу длится до бесконечности и не ведет ни к чему дурному.