Будь же благословенна надежда! Ибо с самого начала истории человечества звучат пророчества о приходе новой эры (эры благочестия, например), и вот что замечательно, не было до сих пор пророчества об эре изобилия и ничегонеделания. Не верьте же, друзья мои, пророчествам о стране изобилия и ничегонеделания, в которой царят счастье, благожелательность и нет больше безобразных пороков! Ведь человек не из тех животных, что счастливы своей судьбой - аппетит к сладкой жизни у него огромен. Да и может ли бедный, слабый человек найти в этой бесконечной, грозно-таинственной и яростно бушующей Вселенной, уж не говорю, счастье, а просто почву под ногами, чтобы существовать, не воспитав в себе терпения и неустанного, энергичного стремления к цели? Горе ему, если нет в его сердце горячей веры, а великое слово "долг" превратилось для него в пустяк! Что же касается сентиментального прекраснодушия, так необходимого при чтении романтической повести или в каком-нибудь патетическом случае, то во всем остальном оно просто ни на что не годно. Ведь если человек духовно здоров, он не станет этим хвастаться, ну а если станет, то, значит, роковая болезнь уже гложет его. Кроме того, сентиментальное прекраснодушие - близнец лицемерия, быть может, лучше сказать: не одно ли это и то же? И не является ли лицемерие той дьявольской первоматерией, которая породила все виды лжи, мерзости и глупости и которая абсолютно враждебна всякой правде? Ибо лицемерие по самой своей природе есть дистиллированная ложь, т. е. ложь в квадрате.

Ну а как быть, если вся нация, сверху донизу, пропитана лицемерием? В таком случае (и я это утверждаю с полной уверенностью) она очистится от него! Ибо жизнь ведь нельзя свести к одному лишь хитро придуманному обману или самообману: уже в том, что ты или я живем и дышим, имеем те или иные желания и потребности, уже в одном этом заключена великая истина, ведь нельзя же удовлетворить эти потребности с помощью какого-нибудь иллюзионистского фокуса, их можно удовлетворить только фактически. Так что давайте займемся фактами, благословенными или гнусными - это ведь во многом зависит от того, насколько мудры мы с вами. Ну а самый низкий и уж конечно совсем не благословенный из известных нам фактов, которому бедные смертные неукоснительно повиновались, есть примитивный факт каннибализма: я могу сожрать тебя. И что будет, если эта примитивная потребность вдруг пробудится в нас (и это наряду с самыми усовершенствованными методами науки) и мы начнем ее вновь удовлетворять!

Глава восьмая. ПЕЧАТНОЕ СЛОВО

Во Франции на все смотрят с практической точки зрения и потому, мало обращая внимания на предсказываемые теорией усовершенствования, видят пока только одни недостатки. Вами обещана так необходимая обществу перестройка, но что-то с ней не ладится? Очевидно, надо начинать ее, так кто же начнет ее с самого себя? Недовольство тем, что творится вокруг, а еще больше тем, что творится наверху, все возрастает, причем фактов для него более чем достаточно.

Не стоят упоминания ни уличные песенки (их пели и раньше, во времена умеренного деспотизма), ни рукописные газеты (Nouvelles a la main). Башомон[135] со своими приспешниками и наемниками может положить конец "гнусному ремеслу подслушивания" (между прочим, записи агентов составили тридцать томов), потому что печать, все еще не обладающая полной свободой, ведет себя довольно распущенно. "Изданные в Пекине" и распространяемые тайком памфлеты читает весь Париж. Некий де Моранд[136],

который пока еще не попал под нож гильотины, издает в Лондоне регулярно выходящую газету "Европейский курьер". Или вот еще пример: некий бунтарь Ленге[137], также пока незнакомый с гильотиной, выслан из Франции решением своих братьев-адвокатов, поскольку французский климат не гармонирует с его темпераментом. Он издает книгу (скорее, дикий вопль) под названием "Правда о Бастилии" ("Bastille Devoilee"). Словоохотливый аббат Рейналь осуществил наконец свое заветное желание: вышла в свет его "Философская история"[138] (она, говорят, написана его друзьями-философами, но издана под его именем и принесла ему известность). Книга пустая, велеречивая, со множеством уверток и уклонений от истины. Палач сжигает книгу на площади, а автор отправляется путешествовать, разумеется считая себя мучеником. Это произошло в 1781 году, и, вероятно, книге в последний раз оказаны столь высокие почести - даже палачу становится ясно, этим ничего не добьешься.

Давайте заглянем в залы суда, где слушаются дела о разводах или решаются денежные споры, ведь каждое из них рассказывает о семейной жизни, и как рассказывает! В окружном парламенте Безансона и Экса (Aix) слушается дело молодого Мирабо - вся Франция с интересом следит за ним. Воспитанный Другом Людей, он, побывав за свои двадцать лет и в королевской тюрьме, и в пехотном полку, и еще во многих других местах, пожив и на чердаках, обычном местожительстве начинающего писателя, научился уже в эти молодые годы "противостоять деспотизму", представьте себе, даже деспотизму людей и богов. Как часто розовый флер всеобщей благожелательности и Astraea Redux скрывает от глаз безрадостную, мрачную пустыню, вернее, настоящий ад свар и раздоров, в которые превратились семейные святыни! Например, старый Друг Людей сам ведет бракоразводный процесс и запирает иногда всю свою семью, конечно исключая себя самого, под замок. Он много писал о перестройке общества и об освобождении его от крепостного рабства и, однако ж, использовал в своих личных интересах шестьдесят записок об аресте (Lettres de Cachet). В нем причудливо соединились проницательность, решимость, мужественная принципиальность и неумение управлять собой, сварливая, какая-то сумасшедшая раздражительность. Черствость и жадность - как далеки они от того прекрасного, чем живет душа человеческая! О глупцы, как можно ожидать, что наступит новый, прекрасный, как молодая трава, век, который принесет любовь, изобилие, реки, полные вина, нежнейшую музыку в каждом дуновении ветра, и затаптывать в грязь чувственности (и, что ни день, все глубже и глубже) те самые качества души вашей, на которых только и держится ваше существование, - посмотрите, ведь вы неудержимо падаете в бездну!

Следовало бы заняться и преданным забвению делом об алмазном ожерелье. Как Сатана в Вальпургиеву ночь собирает ведьм, так и здесь, но только при ярком дневном свете образовался жуткий хоровод, в котором закружились и носящий красную шляпу кардинала Луи де Роган, и закоренелый преступник сицилианец Бальзамо-Калиостро[139], и придворная модистка госпожа де Ламот, "в лице которой было что-то пикантное", а вместе с ними и высокопоставленные прелаты, мошенники, предсказывающие будущее, карманники и проститутки. Какой смрад подняли они! Дело это было скандальным еще и потому, что трон здесь впервые столкнулся с уголовщиной. Девять месяцев по всей Европе только и было разговоров что о загадке ожерелья, и изумленная Европа вдруг увидела, как одна ложь сменяла другую, как язвы коррупции, жадности и глупости покрыли тела и высших и низших и что всюду царит одна лишь алчность. Впервые тебе больно и горько, и ты льешь слезы, прекрасная королева! Впервые твое честное имя заляпано грязью, от которой тебе уже не очиститься до самой смерти. Ни у кого из тех, кто живет в одно время с тобой, не шевельнулись в сердце любовь и жалость к тебе, они появятся лишь у будущих поколений, когда твое сердце, навсегда исцеленное от всех печалей, уснет холодным сном могилы. Отныне эпиграммы становятся не просто злыми и резкими, они теперь отвратительно жестокие, гнусные и нецензурные. И вот наступает 31 мая 1786 года, когда из Бастилии выходит жалкий, ведавший ранее раздачей милостыни кардинал Роган, и толпа кричит ему: "Ура!", хотя давно не любит его (да и за что, собственно?), но он теперь в ее глазах важная персона, потому что двор и королева ненавидят его