- Я вижу, как вы стараетесь показать, что не волнуетесь, а на самом деле волнуетесь - вот я вам и верю, что вы хотите все знать... А что еще?.. Леля Гедда была пианистка. До того, как стала радисткой... Этого вы не знали? Знаете, те месяцы их в землянке, когда оттаивало подмерзшее болото, - в землянке, куда он ее отнес после того, как она расшиблась о деревья, да вы знаете, но я не об этом... Она совсем не могла спать по ночам от боли, долгими темными ночами, и он не спал ради нее тоже, он ведь ничего не мог сделать, только крепко держал ее за руку, чтоб чувствовала, что она не одна на свете в темноте, со своей болью... Нет, он пробовал ее утешить, и так неумело, от жалости к ней такие вещи говорил нелепые, что она иногда среди боли начинала смеяться над ним, и он тогда радовался. Лучше его человека на свете не видела - это она мне говорила, ведь мы с ней были как сестры... А потом, когда уже немножко поправилась... она стала... Вы представьте: кругом болото, которое одно их и спасает, а дальше гудит громадный черный лес в темноте, а Леля лежит и своим чистым, тоненьким голоском тихонько тянет, поет ему все песни, какие вспомнит, а потом просто фортепианные концерты, сопаты... какой-нибудь "Карнавал" Шумана, "Шахразаду", "Песню без слов"... поглаживает гранату ладошкой и поет, отдохнет и опять... и каждая ночь для них может быть последней... Вы что?
Старик не отвечал минуту, потом с натугой выдавил:
- Трудно слушать... когда хорошее...
- А мне все легче на сердце становится, я все в себе держала, после того как ее не стало. Мне нужен был кто-то "оттуда", кто что-то знает... И вот вас расстроила.
- Это все истинная правда, что вы говорите. Нет, что вы? Разве я все это знал? Я многого, многого не знал. Вы мне открыли... Я не расстроен, а это я так...
- Да, вот еще, знаете что? Когда из деревни прибежали мальчишки с криком и воплями, она легла грудью на рацию, прижав гранату к груди, чтобы взорваться вместе, вцепилась в предохранитель, а он стоял в дверях, для автомата у него была приспособлена такая рогуля, чтоб он мог одной рукой стрелять. Что вы? Забыли, у него пальцев-то на руке не было?..
- Нет, не удивляюсь нисколько, а такие подробности... вот рогуля...
- ...И оказалось, что наши уже взяли город, и можно выходить... и он нес ее на руках, а мальчишки тащили за ними рацию до деревни... Ну, в город их уж отвезли, - это вы, наверное, тоже знаете? Да, ее взяли в полевой госпиталь, она уже поправлялась, могла сидеть. К ней тепло отнеслись... А Духанина куда-то дальше отправили, и все. Вот и все, как в жизни бывает, без красивого эпилога. И он где-то погиб, такие были сведения. Это вы все знаете?
- Все правильно... Обыкновенная история. Все...
- И не все! Вот в том-то и дело, что не все, а вы и не знаете!
- Что же могло быть еще? - Недоверчивый и печальный голос Старика был совсем слабо слышен.
- Чем дальше ее жизнь длилась, тем чаще она стала думать. Ей много приходилось лежать, она думала, неотступно думала, и вдруг перестала верить. Она стала писать, наводить справки... последние недели перед концом она только об одном этом и думала, и, знаете, она радостно вспоминала, только со мной, мы же точно сестры были с ней, она как сумасшедшая думала, думала об одном этом... Я вхожу утром к ней в комнату, а она по ночам уже почти не спала, как тогда... как там, и она мне говорит: "Нет, он жив!.. Когда ты освободишься, ты поищи его и, если найдешь, фотографию ему отдай, вот и все, больше ничего не надо, он все поймет..." У меня теперь как камень свалился, я нашла, хоть родного его брата, все узнала, рассказала вам...
- Спасибо, - бесцветным голосом сказал Старик. - Вы все выполнили, спасибо, я ведь понимаю.
- И еще, знаете, - этого уж никто не может знать... Там, в городе, все в развалинах, а кино почти уцелело, и вот пустили картину, и Духанин выпросил, вымолил, а скорее всего, прямо украл на два часа ее из палаты и на руках отнес в это кино. Ее все любили, и кое-кто, наверное, знал: радистка какая-то, Леля Гедда, - потеснились, очистили место в первом ряду, чтоб ей прилечь боком, совсем прямо она еще не могла сидеть.
Они так устроились и смотрели вместе картину, и вот, когда она увидела, как там кружатся девушки в длинных платьях, легко, безмятежно улыбаясь, откидываясь назад, а музыка играет вальс, и какие-то цветы, и все такое, понимаете, после черного болота и грязного ватника, болезни, землянки и гранаты на взводе, - тут, понимаете, она первый и единственный раз расплакалась у него на плече... А после ему сказала: "А ведь ты меня ни разу в человеческом облике, женском, не видел, уж на меня в таком виде насмотрелся - наверное, я тебе опротивела". Что с вами?..
- Все слова... даже слова рассказывала, - невнятно бормотнул Старик.
- Я же сказала: сестры... А на прощание их сняли на фотографию, там много народу - в штатском, с автоматами, и солдаты, и она там в платье, у кого-то выпросила надеть, и улыбается, нет, не губами, но видно... Вот эта фотография. Хотите посмотреть?.. Мелкая очень.
Они молчали долго, видно вместе рассматривали фотографию.
- Может быть, вам хотелось бы? Я могу ее вам оставить.
- Вы очень добрая, благодарю вас. Только пусть лучше у вас... Вот вы рассказали, я посмотрел... Это вам память...
- Как хотите... Правда, главное, что мы поговорили, и я вижу, что вам не все равно. Я все выполнила, - с печальной усмешкой в голосе повторила она и коротко, с силой выдохнула воздух: - Ф-ф! Больше, наверное, никогда ни с кем не буду так говорить... Вам, может быть, странно, что вдруг вот, через столько лет, когда, собственно, ведь все уже прошло и копчено, какая-то, вам только через брата известная, какая-то Леля Гедда, позабывая остальную жизнь, вдруг бросилась вспоминать давнишнее, возвращаться к тем годам? Странно?
- Вот что мне ни капельки не странно, так именно это. Это, может статься, покажется странным тем, у кого двадцать - тридцать за плечами. Им - да! Им непонятно, как это в человеке происходит.
- У меня за плечами и тридцати-то нет, - сказала женщина. - А мне так понятно. Наверное, оттого, что я будто ее сестра. От сестры Лели... Ой, нам к поезду пора... Все, кажется, переговорили, а остановиться не могу. Ведь я уже не надеялась даже и следа найти...
Вы не представляете себе значения всего этого в моей жизни... Вот почему, когда я читаю в каком-нибудь романе, что "у них еще не было", а потом наконец случилось или "наступила полная близость", "последняя близость", честное слово, мне смешно или немножко противно делается от этих слов. Я ведь не девочка... Да ведь я знаю людей, которые тридцать лет живут: муж с женой, и пятерых детей народили, а что такое человеческая, последняя близость - понятия не имеют и близко не видали.
А у них ничего такого и быть не могло, и не было, и жизнь их развела по разным сторонам, а большей близости двух людей, чем у них, я уверена, не бывает... Ну, здравствуйте, вот, наконец, я и расчувствовалась, хотя не собиралась, да это и к делу не идет...
- Вы из-за меня... не стесняйте себя, - мягко уговаривал слабым голосом Старик. - Видите, я-то хорош... Старик... Мне-то это совсем не к лицу.
Слышно было, как женщина глухо всхлипнула в платок, прижатый ко рту, нетерпеливо откашлялась, удерживаясь от слез.
Стараясь ей помочь, Старик вразброд, подыскивая слова, бормотал невпопад:
- Из прошлых лет... Это не дается... Это трудно дается понимать... Это очень, очень мне понятно...
Женщина вдруг свободно, ясным голосом, справившись с волнением, твердо, холодно проговорила:
- Ну, пора прощаться... Если вам понятно, что десять лет нужно человеку, чтоб понять совсем все... Ах, неважно, я ничего вам как следует не сумела рассказать, дело не в том, что как там было, кто что сказал. Просто она потом всю жизнь его любила. Всегда. Когда не совсем понимала. И когда поняла совсем. И когда жизнь у нее уже совсем ускользала из рук... Всегда.