Действительно, все перечисленные выше здания и службы концентрировались у ложа желдорпутей - они проходили в этом месте по выемке в протяженном Завидовском холме или, если угодно, возвышенности, жилье же занимало не тронутую земляными работами его периферию. Параллельно рабочему пути на сотню-другую метров от станции в сторону Москвы тянулось несколько холостых рельсовых колей, служивших отстойником для сгоревших и разбитых вагонов, преимущественно теплушек.
Таков сделанный по памяти очерк Завидова летом 46-го года, примерный эскиз тех декораций, в которых кишела тощая клинско-калининская послевоенная детвора, а также бродили пребывающие в постоянном поиске съестного и носильного взрослые - как местные, так и пришлые.
Михаил Алексеевич жил там вместе с присланной к нему на каникулы внучкой Наташей Шапошниковой и мной, подсунутым заодно моей теткой Еленой Васильевной Сафоновой. Был он по образованию юристом и средства на пропитание и оплату квартиры добывал себе, работая бухгалтером в Завидовском совхозе, что было заметным успехом в таком небогатом рабочими местами пункте, каким было Завидово.
Квартировал Михаил Алексеевич в доме, который был почти на самом краю правой жилой части поселка. Хозяйку его звали Евдокией Герасимовной, фамилии ее я, естественно, не знал. Одинокая, как и многие ее ровесницы в те послевоенные годы, она была крепкой 40-летней женщиной из тех, в ком здоровое женское начало светит долго и ярко. Евдокия Герасимовна ладно управлялась со своим не большим и не малым хозяйством - домом, огородом, скотиной и птицей, и кажется мне, что и себя не забывала - такая она была всегда веселая, спокойная и вместе с тем яркая. Из ее детей двое были уже достаточно взрослыми и существовали где-то самостоятельно; с ней жила только шестилетняя дочь Таня.
В этом же доме помещались и мы с Наташей, проводя время в постоянном и бурном взаимодействии с окрестными сверстниками. Подошвы моих постоянно босых ног не просто ороговели - они стали непробиваемы, и булыжная мостовая нашей улицы легко преодолевалась сколь угодно быстрым бегом, как будто была рекортановой дорожкой. Да и что тогда весило мое жилистое послевоенное тельце - так, петушиное перо!
За какой-нибудь месяц совместная жизнь нашего маленького сообщества пообмялась и обрела некоторый порядок, в соответствии с которым у каждого было свое место в образовавшейся сети взаимосвязей и зависимостей. Главную роль играл, конечно, Михаил Алексеевич; персонами безусловной важности были периодически наезжавшие из Москвы наши патронессы: Наташина мать, Елена Михайловна, и моя тетка, Елена Васильевна.
Ко времени появления там Анны Васильевны завидовская жизнь была уже основательно мной опробована, появились нити дружбы и приятельства, соперничества и вражды, возникла некая паутина жизни. Уже совершались экспедиции по окрестностям, временами довольно далекие и сопровождавшиеся вечерними кликами рассерженных матерей, купание в пруду, обыски таинственных ржавеющих вагонов у станции в надежде на находку богатств и оружия, курение самокруток с табаком, накрошенным из пересохших листьев, - точная копия аналогичной сцены из "Тома Сойера", - походы в лес за грибами и просто так, проникновения в тайны мира взрослых, набеги в кино для многократных просмотров известных уже наизусть "Мал алана" и "Секретаря" и т.д.
Хорошо помню своих компаньонов по вполне и не вполне невинным забавам: басовитая и на все готовая в свои отчаянные восемь лет девочка Марта; ее брат - гроза всей улицы Вадим; симпатичный и дурашливый, т.е. сверх мальчишеской меры добрый, наивный и доверчивый Ванька, становившийся неизменной жертвой наших иногда жестоких выдумок; да упомянутая уже Таня дочь Евдокии Герасимовны.
Наши забавы содержали временами предчувствия взрослых страстей, и случалось, что такого рода исследования временами заводили нас дальше, чем это было позволительно. Сделанные при этом открытия каким-то образом оказывались известны родителям, об этом сообщали Михаилу Алексеевичу, а он, изловив меня, учинял театральнейший разнос: гремел его оперный бас, сам же он расхаживал по комнатушке и напоминал плавностью и решимостью движений разгневанного хищника. Особенное впечатление в его прокурорском рыке производила на меня своей механистичностью угроза: "Маль-чиш-ка! В порошок сотру!" Такого я от Михаила Алексеевича никак не ожидал и испытывал некоторое даже любопытство: а что, если он и впрямь возьмется тереть меня в порошок!
Из моих правонарушений, пришедшихся уже на время Анны Васильевны, припоминаю поход к Московскому морю. Только слышать эти слова стало вдруг нестерпимо - необходимо было увидеть, что же они значат, и охотников повидать море собралась стайка человек из пяти-шести. Мы вышли из Завидова утром и двинулись в направлении, противоположном Москве. Никакого моря не найдя (почему, я уж теперь не знаю, ведь по карте оно совсем рядом), вернулись мы тем не менее поздно - уже темнело. На подступах к Завидову прямо около станции нас поджидал гневно гудевший материнский рой. По одному выхватывали родительницы своих блудных детей и довольно шумно увлекали их к дому. Примерно та же сцена произошла и у меня с Анной Васильевной. Примерно, сказал я, но нет, та же, да не та. Анна Васильевна только осваивалась с вольной жизнью и ролью тетки тихого с виду, но склонного к правонарушениям племянника. Я очень хорошо почувствовал, как она отыскивает верный тон в отношениях со мной, как ведет этот поиск не от крика и раздражения, а пробует разбудить во мне ответ, желание ответить, а значит, и понять причину ее тревоги. Есть ли что-нибудь важнее такого диалога, когда именно понимание и объединяет!
Влекомые паровозиками пассажирские поезда ходили нечасто - вряд ли за день в Завидове останавливалось больше двух пар - проследовавший "туда", естественно, должен был пойти "обратно". Таким образом, было точно известно, к какому времени нужно идти на станцию, чтобы встретить или проводить московских гостей. Выбор отсутствовал, что, как известно, упрощает жизнь, внося в нее некий свыше заданный порядок.
Однажды в такое именно встречальное время мы пришли на станцию и увидели, как из вагончика вместе с ожидаемой Еленой Васильевной, давно уже превращенной мною в Тюлю - тетя Лена, те-Лена, Тюленя, Тюля, - вышла никогда не виданная ранее небольшая и какая-то негромкая женщина. В ее чертах, в сразу заметной при всей их внешней несхожести глубинной связи с Тюлей было нечто такое, что сразу подсказало мне - это и есть та самая тетя Аня, о которой столько раз было говорено.
Что случилось со мной, как сильно меня поразило понимание того, что я вижу перед собой еще одну родную душу, какой страх поднялся от этого понимания и был ли это страх - не знаю. Но в тот же миг, не взойдя даже на платформу, я повернулся и полетел к дому, где и забился в какую-то захоронку, поджидая в грохоте сердца, каким образом разрешится это идиотское положение, в которое сам же себя я и поставил. Положение было и правда дурацкое: взрослые - я слышал - уже окликали меня, в новом для меня голосе Анны Васильевны чувствовалось смущение от случившегося со мной бегства, а меня еще надо было найти, и я готов был этому как-нибудь помочь. Не помню уж, как все разрешилось, да это и неважно. Однако детское чутье верно уловило важность пришедшей с Анной Васильевной перемены всей жизни сафоновского семейства, а уж для меня и подавно - с этого дня и до самой своей смерти Анна Васильевна стала в моей жизни очень важным человеком, разделив с Тюлей обязанности моих родителей, которые погибли в Ленинграде.
Первые несколько дней в Завидове Анна Васильевна прожила у Евдокии Герасимовны, т.е. в доме, где уже жил Михаил Алексеевич. Довольно скоро было найдено более самостоятельное жилье, которым стал дом по соседству, расположенный чуть ближе к станции. Сейчас мне кажется, что прожили мы в нем по крайней мере до поздней осени 46-го. Здесь я попал в крепкий педагогический переплет - наставническая роль легко давалась Анне Васильевне, освоившей приемы куда более сложного взаимодействия в общежитии и к тому же наверняка соскучившейся по приручению мальчишек и удержанию их в рамках вообразимых на то время приличий.