Данилыч порывисто обнял Репнина, крепко расцеловал его и к дому своему пошел.
В Дубровну прибыл он уже тогда, когда в просторном доме какого-то купца там поселился Петр. Ехать пришлось путями длинными, в объезд, чтобы не попасть в полон к рыскающим повсюду шведам. Шубу бросил на руки царева денщика. Лже-Петр, сгорбившись, подобный какой-то страшной птице, над картой распластался - руки раскинуты, волосы длинные до стола свисают. Здесь же - два незнакомых Меншикову иноземца-генерала и капитан Павел Иванович Ягужинский. Лже-Петр, едва завидев Данилыча, выпучил глаза, бросился к нему, стал обнимать, расспрашивать, повел к столу.
Все подробно рассказал ему Данилыч, а сам внимательно следил за выражением лица самозванца, стремясь увидеть фальшь, наигранное переживание, лживую заботу. Но ничего такого не приметил Меншиков - видел лишь, сколь позеленело то ли от болезни, то ли от забот лицо правителя Руси. Все было интересно Лже-Петру, вопросы задавал он жадно, жадно же ждал ответа, тут уж Данилыч не мог приметить лукавства.
- Эх! - наконец ударил Лже-Петр кулаком по столу. - Как допустил я то, что в Гродно оставил корпус зимовать! Я виноват во всем, я один!
- Не спеши раскаиваться, мин херц, - сказал Алексашка, замечая одну лишь искренность в словах Лже-Петра. - Может, и отсидятся, хоть и на скудном харче, да перезимуют. К тому же от Августа, как обещал король, должна идти подмога к Гродно. Двадцать тысяч да ещё четыре наших-то полка драгунских. Такие силы все партии Карлуши от дорог прогонят, мы же им ко времени тому провианта наготовим и тут же в Гродно и зашлем. Штурмовать же город Карл не решится.
Но Лже-Петр помотал патлами:
- Нет, Сашка, ты его не знаешь! Месяц пройдет, поморит он моих служивых голодом, а потом пойдет на приступ. Что ему пятнадцать пушек? Сие ж - медведю заноза, он оные орудия и не заметит. Ей-ей, принудит корпус к сдаче. Огильви-старик крепко обороняться не станет. А вот ежели сикурс от Августа подоспеет, это меняет дело. Будем на короля иметь надежду. Он в прошлом годе столько денег у меня перебрал, что в подмоге не откажет...
Ни Лже-Петр, ни Меншиков ещё не знали, что король Август и в самом деле послал к Гродно двадцать тысяч саксонцев и русских драгун, но не знали самозванец и Данилыч и того, что в начале февраля при Фрауштадте на двигающееся к осажденному Гродно войску напали двенадцать тысяч шведов, которых вел смелый Реншельд. Саксонцы, чуть ли не в открытую роптавшие на своего курфюрста за то, что он ввязался в войну с Карлом, защищались вяло, даже отстреливаться не хотели. Шведы развеяли их войско за какой-то час, потом взялись за русских, пытавшихся обороняться крепко. Но видели русские драгуны, что союзники их предали, что шведов очень много, и начали сдаваться, полагая, что милосердие в сердцах врага возьмет верх над жестокостью. Но никого из русских не пощадили шведы. Кололи шпагами тех, кто бросал оружие, кто поднимал руки или вставал на колени, рубили палашами, гарцуя на лошадях вокруг сгрудившихся, переставших сопротивляться русских, стреляли в них из пистолетов, в сторону отъезжая, не торопясь, с ухмылкой, заряжали оружие, даже не стремясь запыжить - для чего! Снова подъезжали и палили. Варвары не стоили их милосердия. Саксонцам же сохранили жизнь...
Когда весть о поражении посланных к Гродно войск Августа дошла до Лже-Петра, когда ему поведали, как обошлись победители с русскими, он, казалось, потерял дар речи больше чем на час. Как каменная статуя, положив руки на стол ладонями вниз, просидел он, глядя куда-то в пустоту, в неподвижности полной. Потом, медленно перекрестившись, сказал - Меншиков, что был рядом, услыхал:
- Донеже* преследует меня Судьба... Помощи ныне ждать уж неоткуда.
Меншиков хотел слова утешения сказать, но за дверьми, на лестнице, что вела в нижние покои дома, в сени, застучало, загремело что-то, чьи-то голоса забухали внизу, просящие и возмущенные. Все ближе шум к дверям, все ближе. Меншиков, не понимая, что происходит, на рукоятку одного из пистолетов, что за пояс заткнуты были, руку положил. Вдруг дверь распахнулась, и в покой в шубе заснеженной и в такой же шапке ввалился кто-то роста преогромного. Встал у двери задыхаясь, будто тяжко ему дался по лестнице подъем. Два денщика, дежуривших внизу, в него вцепились, жаловался один:
- Ваше величество, великий государь! Мы не пускали! Сам он...
Лже-Петр, шпажный эфес ощупывая рукой дрожащей, сказал:
- Так-то бережете мою особу... холопы! Прочь пошли!
Когда денщики, смущенно кланяясь, удалились, Лже-Петр, видя на незнакомце шубу с богатым песцовым воротником, предполагая в персоне, явившейся внезапно и без спросу, человека незаурядного, строго, однако, у него спросил:
- Чего хотел и по какому праву врываешься ты в дом, где государь России жить изволит?
Вместо ответа незнакомец скинул шапку, шубу, бросил у входа. В свете двадцати горящих в комнате свечей на форменном его кафтане синего сукна сверкнули золотые позументы, пущенные по лацканам, по краю обшлагов, по полам, драгоценный генеральский шарф с кистями, позлащенные ж рукоятка шпаги и офицерский знак под подбородком. Но, главное, на Лже-Петра и Меншикова смотрело донельзя знакомое им лицо. Самозванец же, вглядевшись в физиономию пришедшего, даже отшатнулся. Он видел в нем самого себя, до того похожими казались каждая черта лица, жесты, фигура.
* Покуда, пока. - Прим. автора.
- Что, не узнали? - спросил Петр, медленно походя к столу и зачем-то кладя на него свою большую руку.
Лже-Петр и Меншиков молчали. Данилыч потому, что близостью своей к Шведу как бы предавал настоящего царя, - стыдился. Лже-Петр стыдился тоже он видел перед собою человека, у которого забрал законно принадлежащий ему престол. Да, он мог позвать стражу, приказать ей заковать неизвестного, одетого в генеральский мундир шведской армии, мог просто застрелить его сейчас, но что-то подсказывало ему, что Петр пришел сюда совсем не за тем, чтобы требовать восстановления справедливости. Его визит был вызван совсем другими целями, поэтому Лже-Петр лишь спросил:
- Зачем же ты сюда явился? Разве не понимаешь, что жизнь твоя в опасности?
Петр криво, лишь одной щекой улыбнулся, не спрашивая разрешения, сел на стул, как хозяин:
- О себе подумай. Еще сегодня утром я стоял рядом с королем Карлом. Из Гродно он армию твою не выпустит. Чуть потеплеет, в марте, предпримет осаду, и тогда ни Огильви, ни Аникитушка Репнин пусть не молят о сдаче со знаменами иль без - кровью своею заплатят солдатики русские, что в Гродно обретаются, и за Нотебург, и за Нарву, и за Дерпт, и за Митаву, за разоренную Борисом Петровичем Лифляндию, за каждого порубленного, постреленного шведа, да и за твою измену, Мартинушка. Ох, люто ненавидит тебя Карл. Ежели в руки попадешь к нему - живого в смоле кипящей сварит али ещё что пострашнее измыслит...
Петр, поглядывая на Шенберга с нехорошей улыбкой, говоря о планах Карла, будто соглашался с ними, словно бы считал, что именно так и нужно поступить со шведом. Лже-Петр, хоть и побледнел, хоть и затряслись мелко-мелко его губы, спросил у Петра вновь с холодом и надменностью в голосе:
- Ну, и зачем же ты пришел? Чтобы передать мне, какую казнь измыслил для меня шведский король? До моей-то казни далеко, - смело улыбнулся, зато твоя, не знаю, как величать тебя, свершиться может очень скоро!
Петр порывисто, ошеломленный смелостью того, кто незаконно носил его венец, двинул рукой так, что на пол полетели бокалы, на столе стоявшие, штоф, две тарелки.
- Не затем я здесь, чтобы стращать тебя! И не для того пришел, чтобы счеты с тобой сводить. Все одно меня, помазанника, холопы мои не примут станут тебе служить. Пытался я уж раз, под Нотебургом, власть свою законную вернуть: нет, от ворот поворот мне Борис Петрович показал. Говорил, что мы уж с Мартинушкой своим сжились да и хорошо живем. Так что я со злости под Нотебургом-то против своих, за шведов дрался...