– Всем бы ты хорош, Петр Алексеев…

– Алексей, ась, атаман!

– Пущай Алексей! Даже имя твое – и то двоелишное. На Москву, хочешь, спущу?

– Ой, кабы на Москву! Никогда ее не видал – поглядеть, ась, охота до смерти…

– До смерти наглядишься!

Атаман, чокаясь с есаулами, видел работу плотников, знал, что виселицы справны. Он двинул на голове шапку. Подьячего подхватили стрельцы.

Разин крикнул:

– Покажите ему Москву! За ребро крюк взденьте, да повыше.

На площади с Алексеева содрали кафтан, сорвали рубаху и, в голый бок воткнув железный крюк, вздернули. К виселице кинулась старуха в черном, всплеснув руками, закричала:

– Дитятко-о! Алексеюшко!

– Ой, мамонька, проси у них хоть тело мое похоронить! Ох, тошно-о!

– Дитятко!..

Атаман крикнул:

– Соколы, гоните старуху. Пущай завтра придет – хоронить воеводину собаку!

С Волги в кремль казаки привели молодого персиянина, он ругался по-персидски, грозил кому-то кулаками, тыча в сторону на Волгу.

– Педер сухтэ!

– Этот, батько, с немчинами бежать ладил на керабле «Орел» царевом. Мы того «Орла» сожгли… Немчины. кое в паузках, кое в лодках уплыли Карабузаном в море, а этот на берегу сел и плачет…

– Царевич он, сын гилянского хана! Судьба его висеть там, на крюку, где Алексеев. Гей, повесить перса!

Молодого перса раздели догола, пинками подвели к виселице и, воткнув крюк в ребра, подтянули на ту же вышину, как и подьячего.

– Еще, батько, персицкой купчина, должно!

Стрельцы и казаки вытолкнули перед атаманом человека в бархатном голубом халате, шитом золотыми арабскими буквами, в голубой чалме с пером.

– Его я знаю, – засмеялся Разин и, подняв чашу с вином, сказал: – За твое здоровье, перской посол!

– Кушаи-и…

– Ты бился в пытошной башне, против нас сидел со своими слугами?.. И надо бы за то тебя повесить!

– Иншалла! Атаман, если так кочет бок…

– Бог ничего не хочет, а вот хочу ли я? То иное. Я не хочу Тебе худа. Соколы! Тут где-то его сабля?

Чикмаз достал с крыльца саблю посла с золотой рукоятью в ножнах, по серебру украшенных финифтью.

– Хороша сабля! Да коли Степан Тимофеевич велит – вот, бери, кизылбаш.

Посол взял саблю.

– Поезжай ты в Персию к шаху, скажи ему: «Атаман меня отпустил, ты же отпусти пленных казаков». Я знаю, они там у вас горе мычут!

Посол принял саблю, поклонился. Сказал персу-толмачу, который стоял сзади:

– Спроси у атамана мои пожитки!

Толмач перевел слова, атаман ответил послу, не глядя на толмача:

– Пожитки твои, посол, казаками разделены по рукам. Я не волен брать у своих то, что они взяли в бою… Поезжай так! Жизнь дороже рухледи.

Посол еще раз поклонился и ушел.

– Гей, стрельцы! Теперь подавайте мне воеводино отродье – сынов князя Прозоровского.

Голубые и розовые кафтаны стрельцов затеснились к крыльцу часовни, сверкая бердышами.

– Ени, батько, у митрополита кроются.

– Подите на двор к митрополиту, приказую ему дать парней!

Стрельцы ушли. Спустя час старший Прозоровский смело вошел к атаману, Был он в голубой измятой чуге, с гладко расчесанными длинными волосами, без шапки.

– Куда делся твой меньшой брат?

– Мой брат идет с монахами.

– Добро! Теперь скажи мне, княжеское отродье, где твоего батьки казна скрыта?

– Казну ведал подьячий Алексеев!

– Теперь не ведает – гляди!

Юноша Прозоровский обернулся к виселице – подьячий, скрючась, держался посиневшими руками за веревку; на крюке, впившемся в ребро, застыли сгустки крови.

– Видишь?

– Чего мне видеть? Знаю!

– Знаешь, так говори: где казна твоего отца?

– У моего отца казны не было, рухледь батюшкину твои воры-есаулы всю расхитили – повезли в Ямгурчеев! Чего ищешь у нас, когда оно, добро, у тебя?

– Ты княжеский сын?

– Ведомо тебе – пошто спрос?

– Мой род бояра выводят до корени, я ж вывесть умыслил род боярской до земли – эх, много еще вас! Гораздо вы расплодились, едино как черные тараканы в теплой избе. Гей, повесьте княжеское семя за ноги на стене городовой!

Встал Чикмаз:

– Я, батько, эти дела смыслю, дай княжича вздерну.

Чикмаз шагнул, обнял юношу и, закрывая его голову большой сивой бородой, сказал:

– Пойдем, вьюнош, кинь чугу, легше висеть, а чресла повяжи ремнем туже: не так кровь к голове хлынет.

– Делай, палач, да молчи!

– Ого, вон ты какой!..

Монахи привели младшего княжича в слезах, а чтоб не плакал, стрельцы дали ему медовый пряник. Русый мальчик, в шелковом синем кафтанчике, в сапогах сафьянных красных, испуганно таращил глаза на хмельных есаулов, страшных казаков с пиками, саблями и не замечал Разина. Взглянул на него, когда атаман сказал:

– А ну и этого! За работой Чикмаза вслед.

Мальчика к стене повели монахи. Палач с веревкой шел сзади.

– Кличьте попов! Пущай все здесь станут!

Попов собирали из всех церковных домов, а который не шел, тащили за волосы, пиная в зад и спину.

– Батько зовет!

Попы толпились перед часовней. Разин встал, упер левую руку в бок, спросил:

– Все ли вы, попы?

– Все тут, отец!

– Гей, батьки, нынче венчать заставлю вон тех боярских лиходельниц с моими казаками. Кто же из вас заупрямится венчать без времени да разрешения церковных властей, того упрямца в мешок с камнями и в Волгу! Она, матка, попа примет, едино как и убиенного казака. Слышали?

– Чуем, атаман!

– Подите к старым боярыням здесь, у церкви: кои негодны в жены – заберите их на Девий монастырь, отведите и дожидайтесь зова к венцу… Вы же, казаки и братцы стрельцы, киньте жребий: какая из молодых боярынь альбо боярышень кому придется – тот ту бери, к себе веди!

– Ай да батько!

– Спасибо, Степан Тимофеевич!

– О жонках много скучны!

Разин, слыша слезное лепетание оставшихся у церковной стены молодых боярынь, крикнул:

– Эй, жонки боярские, голосите свадебное, то ближе к делу! – Спросил есаулов: – Что ж я боя часов не слышу?

– Батько, – сказал есаул Мишка Черноусенко, – в пору, как сбросил ты с раската воеводу астраханского, сторож часовой в тое время в ужасти бежал за город, и нынче время знать будем лишь по часам солнечным, кои на другой башне…

– И то добро!

У собора спорили стрельцы с казаками, по жребию уводя боярынь и боярышень из кремля. Уходившие кричали хвастливо:

– Седни мы разговеемся!

Есаулы с атаманом продолжали пирушку на крыльце. В часовне жидко зазвонили ко всенощной, молельщики собрались кругом часовни, но внутрь идти не смели, Разин заметил, сказал:

– Эй, есаулы, тащи бочонки в сторону крыльца, – пустим скотов на траву.

Бочонки с крыльца часовни убрали, молельщики наполнили часовню. Пришел поп и начал службу… Послышался топот лошади; в кремль через Пречистенские ворота въехал на белой хромой лошади запыленный человек в синем жупане.

– Кто-то наш поспешает к пирушке?

– Кто такой?

– Лазунка, батько, с Москвы, то-то порасскажет.

– Ну, други, радость мне! Откройте собор, тащите хмельное к алтарю – там буду пить, а попов оттуда гоните.

Лазунка слез с лошади, подошел к атаману.

– Здорово-ко, батько Степан!

– Здорово, дружок! Дай поцолую.

– Избился я весь в дороге! Грязи на мне в толщу – ну и путина, черт ее…

– Ах ты, сокол мой! Каков есть – ладно.

Разин обнял Лазунку, они расцеловались.

– Куда ба мне коня сбыть? Хорош конь попал, да, вишь, и тот с ног сбился – путь непереносной.

– Стрельцы, приберите коня, напойте и подкормите!

– Справим, батько.

Коня увели. Бочонки с водкой, медом и брагой перетаскали в собор. Разин с Лазункой под руку пошли вслед утащенному хмельному. Обернулся к стрельцам атаман, крикнул:

– К собору, где буду пить, караул чтоб стал! Кому надо молиться, тот молись в часовне; а городским у Вознесенских ворот молитва: у Сдвиженья да в Спасском, а то в кремле, кой хочет, бьет поклоны богослову. В соборе буду пить с Лазункой. Да вот, младшего Прозоровского снимите со стены, дайте матери – в память того, что любой мой есаул из царского пекла жив оборотил… Со старшим завтра порешу!