Райская жизнь, однако, длилась недолго. Вскоре из штаба корпуса посыпались приказания. Потребовали и донесения, и самые разнообразные сведения, которые в основном сводились к подсчету наличия людей, танков, артиллерии. Затем поступил приказ быть готовыми для дальнейших действий.

- Неужели еще воевать будем?.. - забеспокоился Шалунов.

И снова четко и ритмично заработал постоянно действующий штабной механизм. К вечеру в бригаду приехал начальник политотдела корпуса Андрей Владимирович Новиков. Мы обнялись со старым другом, побывали в одном из ближайших батальонов, поздравили бойцов с победой и вернулись на командный пункт в приподнятом настроении.

Адъютант и повара сервировали столы. Выложили все лучшее, что имелось в наших припасах. В особняке раздобыли даже скатерти и хрустальные фужеры.

Дмитриев включил радиоприемник. Знакомый, торжественный голос Левитана заполнил весь дом. Передавали приказ Верховного Главнокомандующего. При упоминании танкистов армии генерала Рыбалко, отличившихся при штурме Берлина, мы вскочили с мест и громким "ура" начисто заглушили голос диктора.

Все, волнуясь, ждали салюта Москвы, когда дом вдруг вздрогнул и зазвенели на столе фужеры. Бросились на улицу: не случилось ли что-нибудь? И тут увидели незабываемое. Вздернутые ввысь стволы танковых пушек, артиллерия всех калибров, зенитные крупнокалиберные пулеметы, автоматы, ракетницы посылали в берлинское небо трассирующие снаряды, снопы пуль, разноцветные ракеты. Это сыны России салютовали в Берлине в честь родной Москвы, в честь нашей партии, нашей Родины и великого советского народа...

* * *

Впервые за многие годы я спал безмятежным сном. Спал долго, на настоящей кровати, на мягкой постели. Раздевшись. Это ли не блаженство?!

Растормошил меня Дмитриев.

- Подъем! Подъем! - кричал он во все горло.

По привычке, выработанной годами, вскочил пулей. Стал быстро, по-солдатски, одеваться, с недоумением озираясь вокруг:

- Что случилось? Прорыв?..

- Ничего не случилось! Никакого прорыва... - хохотал, глядя на меня, Дмитриев. - Неужели забыл, что мы вчера договорились осмотреть город?

В соседней комнате уже собрались командиры батальонов, офицеры штаба. Петр Кожемяков шумно распределял на улице машины, давая "ценные" указания шоферам.

Миновав несколько улиц, мы выехали на широкую Бисмаркштрассе. Картина всюду одна и та же: догорающие дома, завалы из обломков рухнувших зданий, обугленные, перевернутые автобусы и целое море белых полотнищ. В окнах, на уцелевших балконах, на печных трубах, на остовах домов, на кучах обломков всюду, как после грандиозной тотальной стирки, шевелились на ветру флаги и простыни, скатерти и наволочки.

Машины проскочили Ландвер-канал, и мы очутились в дымящемся, оголенном Тиргартене. Этот чудесный уголок Берлина, бывший когда-то местом отдыха и прогулок, превратился в те дни в непроходимую свалку, в кладбище танков, орудий, автомашин. В глаза бросались поваленные деревья, высохшие пруды, разбитые мостики, воронки от тысячекилограммовых фугасок. Огонь войны добрался до широкой Аллеи побед Тиргартена. У постаментов валялись скульптурные изваяния вильгельмов и фридрихов, сиятельных особ и прусских генералов. Отчаянные вояки разных эпох лежали в грязи и глине с оторванными ногами, вывороченными руками, отбитыми головами. Они, как и фашистская Германия, были повержены в прах...

Геббельс до самой своей смерти вопил о неминуемой гибели всего живого с появлением русских. И как всегда, лгал. Только с приходом советских людей в разрушенном городе стали появляться признаки жизни. Первой покинула убежища ребятня: мальчишки всегда остаются мальчишками! Сперва робко, а потом все смелее стали подходить они к нашим солдатским кухням, большими испуганными глазами глядели на поваров. И конечно, советские люди не отказывали голодным детям, не издевались над ними, как это делали фашисты на нашей земле. Маленькие берлинцы не только сами кормились у наших солдатских кухонь, но и уносили домой банки, миски, котелки с борщом и кашей. В десятках мест наблюдали мы эту картину, направляясь к рейхстагу.

А вот и рейхстаг. Так вот он каков - этот символ третьего рейха: серый, хмурый, побитый, обгоревший и изуродованный, как весь Берлин, как вся Германия. Вокруг рейхстага и в нем самом еще вчера шли упорные бои. Падение его возвестило о крахе фашистской империи.

Когда подошли ближе, мне показалось, что здание шатается. В ту минуту оно напомнило мне обреченный пиратский корабль, готовый вот-вот скрыться в волнах и опуститься на дно. Через оголенный разорванный купол пробивался неяркий свет, внутри было сумрачно, сыро, холодно. На полу - сплошная свалка из камня, стекла, штукатурки, щебня. Через пролом развороченной стены видны были сильно побитые Бранденбургские ворота.

Мы не одни приехали сюда. Сотни машин облепили рейхстаг, тысячи советских воинов осматривали и ощупывали изрешеченную колоннаду, изуродованные стены, вырванные двери.

На стенах, на полу, на колоннах, на каждом камне этого изуродованного здания тысячи надписей. Чего только не прочитаешь здесь! "Мы дошли!" "Мы пришли!" "Мы победили!" И тут же адреса, названия городов: "Мы из Москвы", "Мы из Ленинграда", "Я прошел от Сталинграда до Берлина", "Мы из Минска... Смоленска... Сибири... Хабаровска...".

Каждый из нас считал в те дни своим священным правом прийти в рейхстаг, оставить там свою подпись, как бы закрепляя этим нашу победу. Я и мои друзья тоже принялись за дело...

Одна надпись, выдолбленная на серой каменной стене, приковала мое внимание: "Москалев Петр. 2 мая 45 г.". Неужели это знакомый мне комсомолец из Батурино, который дал клятву еще в лесах Смоленщины: "Мы будем в Берлине!" Если это он, хорошо бы встретиться.

* * *

В штабе бригады с нетерпением ждали моего возвращения. В домике царило необычное оживление. Шалунов встретил меня новостью:

- В ваше отсутствие получен приказ: к ночи вывести бригаду из Берлина и сосредоточиться южнее Эйхкампа, у озера Тейфельзее.

На столе была развернута карта. Василий Матвеевич наметил маршруты движения к новому месту, ознакомил меня с отданными распоряжениями.

"К чему бы это?" - ломал я голову.

Не знал ничего и начальник штаба. Он строил всякие предположения, терялся в догадках.

Генералу Новикову я не звонил с тех пор, как узнал о гибели его сына. Прошло уже несколько дней. Вот почему, получив приказ о подготовке к маршу, я отважился побеспокоить командира корпуса телефонным звонком. Надо было решить ряд неотложных вопросов, и в первую очередь немедленно восполнить потери, которые мы понесли в последних боях.

Голос Василия Васильевича звучал спокойно и уверенно:

- О ваших заботах знаю. Положение, подобное вашему, и у Слюсаренко, и у Чугункова. Но враг уже не тот. Предстоит лишь добить зверя. А для этого сил у вас достаточно. К тому же кое-чем, разумеется, поможем...

- Позвольте узнать все-таки, товарищ генерал, к чему надо быть готовым?

- Выступать из нового района будем завтра.

- Куда?

- Приказа еще не имею, но следует готовиться к большому маршу. Предстоит сделать прыжок в несколько сот километров.

- На Рейн? - вырвалось у меня.

- А что нам там делать? Наши союзники давно обжили этот край. И вообще не вынуждайте меня говорить то, о чем не положено вести разговоры по телефону. Приказ получите завтра.

Однако уже через час писаря получили карты районов Виттенберга, Дрездена, Судетских гор, Праги. А спустя некоторое время к нам прибыла целая колонна бензоцистерн для заправки танков и автомашин.

- Смотрите, хлопцы, - угрожающим тоном предупреждал словоохотливый кладовщик, - больше горючего у меня не получите до самой Праги...

Темной ночью мы покидали тлеющий, изуродованный, поверженный Берлин. Колонна ощупью ползла по западной окраине, втягиваясь в Хеерштрассе. Восемь дней назад эта улица открыла нам ворота в Берлин, а теперь она безмолвно провожала нас.