Я мог наказать офицера связи за несвоевременную доставку приказа. Но передо мной был человек, еле державшийся на ногах, хлебнувший немало горя за прошедшие сутки. Всю ночь он метался на броневичке по улицам и переулкам чужого города. Попадал в другие части, даже влетел в лапы к неприятелю, но чудом спасся и все-таки добрался до штаба бригады. Выслушав его одиссею, я велел накормить офицера, дать ему отоспаться.

Чтобы хоть в какой-то мере восполнить упущенное, требовались четкая распорядительность и решительность действий. Поэтому уже через несколько минут я, отдав необходимые указания штабу, направился в батальоны. Добирался до них, как говорят, на чем придется: сначала на "виллисе", потом пересел в танк, а в завершение пришлось даже пробираться вперед перебежками от дома к дому.

По карте передовые подразделения отделяло от штаба бригады расстояние немногим более километра. А преодолевать его пришлось свыше двух часов. Вот когда я посочувствовал офицеру связи, которого прислал командир корпуса: офицеру связи было еще труднее, чем мне. Думая об этом, я радовался, что поступил с ним по-человечески.

Начался рассвет, когда возле светлого трехэтажного особняка я увидел танки, артиллерию и скопление наших солдат. В огромной гостиной, куда привела меня винтовая лестница, находились все те, ради кого я попал сюда: Осадчий, Гулеватый, Старухин, командиры артдивизионов, саперы, разведчики.

Увидев меня, все поднялись.

- Чем занимаетесь, товарищи?

- Ждем вас, - прямо сказал Старухин.

- А откуда узнали, что я направился к вам?

- Об этом передал начальник штаба бригады, - вступил в разговор Гулеватый и вытащил из-за голенища измятую карту.

Я коротко изложил офицерам требования командира корпуса, поставил каждому подразделению боевую задачу, определил время, необходимое для ее выполнения.

Перловая каша и кружка чаю не только подкрепили мои силы, но и развеяли сон. Я готов был уже спуститься вниз, чтобы отправиться во 2-й батальон, когда неожиданно заметил, что в большой и людной комнате стоит непривычная тишина. Сумрачно молчал даже говорливый Николай Акимович Осадчий.

- Что случилось? - встревоженно спросил я Гулеватого.

- Вчера вечером погиб замполит первого батальона Андрей Маланушенко.

От этого известия мне стало не по себе.

В соседней комнате на полу у стены лежал, накрытый плащ-палаткой, вытянувшийся во весь свой огромный рост, Андрей Маланушенко. Смертельная бледность с синевой уже залила его лицо. Обнажив головы, мы молча постояли возле него и бесшумно направились вниз.

Спустившись по винтовой лестнице, я услышал немецкий говор, а вслед за тем увидел через открытые двери первого этажа нескольких мужчин, женщин и двух девчушек.

- Кто такие?

- Хозяева, - объяснил Осадчий. - Мы их в подвале обнаружили после того, как выбили фашистов.

Испуганным голосом хозяин дома рассказал о себе, представил нам всю семью. Сам он профессор, доктор теологии. С ним его жена и младший брат, тоже ученый. Молодые женщины - дочери профессора, прижавшиеся к ним девочки - его внучки.

Я рассеянно слушал сбивчивый рассказ немца-профессора, глядел на его семейство, а перед моим мысленным взором, как живые, стояли мои старики, мои сестры, расстрелянные врагом в 1942 году на Брянщине... На втором этаже этого дома лежал наш товарищ, убитый гитлеровцами. Как бы поступили на нашем месте фашисты - мы знали. Чувствовал это, очевидно, и доктор теологии, с мольбой глядевший на нас.

- Что вы сделаете с нами? - дрожащим голосом спросил он.

- Ничего мы с вами делать не будем. На всякий случай спуститесь со всем семейством вниз, там безопаснее...

Весь тот день меня не покидал образ Андрея Маланушенко: я не мог осознать, что его уже нет в живых.

Война без потерь не бывает. От этого никуда не денешься. Говорят даже, что и с потерями могут свыкнуться те, кто постоянно соприкасается со смертельной опасностью. Не знаю, может, это и так. Но за все годы войны, пройдя тысячи километров фронтовых дорог, я так и не смог привыкнуть к тому, что смерть безжалостно вырывала из наших рядов то одного, то другого товарища.

Смерть не раз витала над головой Андрея. Совсем незадолго до гибели он был тяжело ранен в бою за Целендорф, но наотрез отказался покинуть батальон. Мы о Дмитриевым так и не смогли убедить Андрея уйти в госпиталь.

- Убейте меня на месте, но я не оставлю свой батальон! - запальчиво крикнул он нам. - С ним я до Берлина дошел... И если мне оторвет ноги, буду ползти, но из батальона не уйду...

Андрей Маланушенко имел особый, "личный счет" к фашистам. До войны он учительствовал в Смоленске. Потом был назначен директором школы, но продолжал преподавать историю и литературу.

Педагогом была и его жена, работавшая в той же школе. Семья сложилась крепкая, дружная. Жизнь супругов украшали двое детишек.

В первые дни войны Андрей Маланушенко ушел на фронт. Закончив курсы политработников, он попал в действующую армию. Я познакомился с Андреем в Польше. Высокий, стройный, красивый, он сразу обращал на себя внимание. Когда Маланушенко появлялся вместе со своим низкорослым и щуплым комбатом Федоровым, трудно было сдержать улыбку - уж очень это было контрастное зрелище. Но, несмотря на столь разительное внешнее несходство, оба были чудесные люди. Экспансивный, быстрый Федоров и спокойный, статный, чуть медлительный Малапушенко счастливо дополняли друг друга. И наверное, поэтому крепко дружили.

По боям мы хорошо знали волевые качества замполита, его мужество, решительность. Даже на фронте он остался учителем, к нему тянулись подчиненные, с ним было приятно общаться начальникам. При встрече с Андреем мне почему-то всегда казалось, что я вдруг становлюсь учеником.

В конце 1944 года, после окончания боев на Висле, нас вывели на отдых и пополнение в тарнобжегские леса. Здесь однажды я провел с Андреем Маланушенко целый вечер. Накануне он получил письмо из освобожденного Смоленска и был очень взволнован. Мать поведала сыну трагедию его семьи: гитлеровцы угнали в Германию жену и детей Андрея. В конце письма мать сообщала, что со случайной оказией получила весточку от своей невестки из Берлина, где та работает уборщицей на киностудии, а малолетние дети отбывают трудовую повинность, "голодают и холодают".

- Ох, товарищ комбриг, неужели ко мне не вернется счастье? - со стоном вырвалось у Маланушенко.

Помню, я спросил его, как он понимает счастье. И услыхал взволнованный ответ:

- Я вижу счастье в свободе моей Родины. Но сейчас хочу не абстрактной, а реальной свободы, чтоб самому оказаться в Берлине, дойти до этой проклятой киностудии, распахнуть широко двери и крикнуть: "Выходите, дети мои! Я принес вам свободу!"

И вот настало время, когда эта мечта Андрея становилась явью. Батальон Федорова шел головным. Маланушенко преобразился, стал нервничать, торопить танкистов, подстегивал себя, не спал ночами. Он был близок к заветной цели. Образы жены и детей будоражили его воображение. На своем танке он нес им освобождение. Вот почему, будучи тяжело раненным, отказался уйти в госпиталь, в тыл.

Превозмогая острую боль, он, перевязанный, по-прежнему водил в атаку штурмовые группы, шел впереди, воодушевляя подчиненных. А к тому же кто-то из пленных обмолвился, что киностудия находится совсем рядом, всего в двух километрах.

Но Андрей не успел пройти эти два километра, не дошел до киностудии, не увидел своих родных. Как и каждый из нас, он мог найти смерть под Москвой, под Харьковом, на Днепре, в Польше, в Германии. Везде и всюду подстерегала она фронтовиков. Но погибнуть накануне победы, всего в одном-двух километрах от семьи, к которой он продолжал рваться, даже будучи раненным, - это было несправедливо и очень жестоко...

Штабу бригады было отдано распоряжение выделить людей для поисков семьи Маланушенко. С того момента, когда он получил письмо из Смоленска, прошло около года. За это время от киностудии могло не остаться и следа. Да и семью Андрея могли угнать куда угодно. И все же мы не теряли надежду найти жену и детей нашего друга. Пусть не сейчас, в разгар битвы за Берлин, пусть после окончания боев, но мы обязаны были найти ее, чтобы рассказать о муже-герое.