"Я южанин, - говорил он мне, кивая в сторону моря. - Жизнь там, на Юге, трудная. За морем у меня есть девушка. И поверьте, она не прочь меня увидеть снова! Нет, не прочь! У нас там люди голодают. Клянусь всеми святыми (он избрал эту форму клятвы, вероятно, потому, что она казалась ему христианской), трудная там жизнь!"

Я не сочувствую Чак-Чаку и не жалею его. Он был эгоист до мозга костей, но это нисколько не уменьшало его тоски по родине, по горячему солнцу Юга и своей девушке - чем сильнее эгоизм, тем сильнее страдание. Он тосковал, как бессловесное животное, но помнил, - что "там люди голодают", и не спешил вернуться. У него были надежды. "Надо немножко подождать! - частенько говаривал он. - В прошлом году я был в Брюсселе. Ничего хорошего. В конце концов они забрали все мои деньги для Общества, а мне дали эту палатку. Зато теперь все в порядке. Я кое-что заработаю за этот сезон".

Среди его покупательниц было много женщин сомнительного поведения. Им нравилась его красивая курчавая голова, а к тому же они хорошо знали, что жизненный путь не усеян розами. Было что-то трогательное в стойкости Чак-Чака и в том, что одежда болталась на нем, как пустой мешок. Да и собой он был недурен, его красили большие черные глаза и тонкие хоть и грязные руки.

Как-то в дождливый день я пришел на эстакаду. Там не было ни души. Чак-Чак накрыл свой прилавок куском старого брезента. Он сидел и курил длинную сигару.

- А, Чак-Чак! - сказал я. - Куришь?

- Да, - ответил он, - хорошая сигара!

- Послушай, скряга, почему ты вообще не куришь каждый день? Ведь когда куришь, не так хочется есть.

Чак-Чак покачал головой.

- За табак надо платить, - сказал он, - а эта сигара мне ничего не стоит. Мне дал ее один тип... краснолицый англичанин. Говорит, что не может курить таких сигар. Идиот, он ничего не смыслит - табак отличный, это я тебе говорю.

Но ничего не смыслил в табаке сам Чак-Чак - слишком долго он был лишен возможности приобрести нужный опыт. Стоило посмотреть, с каким наслаждением он затягивался, жевал и обсасывал эту вонючую сигару...

Закончился курортный сезон, и все мы, перелетные птицы, что кормились за счет туристов, готовились к отлету. Впрочем, я все еще оттягивал свой отъезд: мне очень нравилось это место, окрашенные в веселые цвета дома и запах рыбы в порту, свежий воздух, безбрежное зеленое море, песчаные дюны. Все это близко моему сердцу, и мне всегда жалко с этим расставаться. Но раз сезон, кончился, на курорте нашему брату делать нечего, и, как говорит Чак-Чак, "клянусь всеми святыми, люди там голодают".

Однажды вечером, уже перед отъездом, когда в Остенде оставалось не более как человек двадцать туристов, я, как обычно, зашел в кафе, где, кроме общего зала, был и второй. Сюда заходили люди сомнительной репутации: сутенеры, комедианты, шансонетки, женщины легкого поведения, мнимые "турки", "итальянцы", "греки" - словом, все, кто участвует в игре "не зевай". Это был настоящий притон мошенников и проходимцев, - , народ они интересный, и я хорошо их изучил. В тот вечер почти все уже разошлись, только в ресторане было несколько человек и в задней комнате расположились три итальянца. Я присоединился к ним.

Вскоре появился Чак-Чак. В первый раз я увидел его в таком месте, где приходится тратить деньги. Как он был худ! Глядя на него, можно было подумать, что он не ел целую неделю. Неделю? Нет! Год! Он сел за столик, потребовал бутылку вина и сразу же принялся болтать и прищелкивать пальцами.

- Ха-ха! - сказал один из итальянцев. - Взгляните-ка на Чак-Чака! Весел, как птичка. Эй, друг! Ты, видно, разбогател. Угости-ка вином.

Чак-Чак отдал нам свою бутылку и заказал еще одну.

- Что такое? - удивился другой итальянец. - Уж не получил ли ты, приятель, наследство?

Мы все пили, а Чак-Чак усерднее всех. Знакома ли вам та жажда, когда пьешь только затем, чтобы почувствовать, что в жилах твоих течет кровь, а не вода? В таких случаях большинство людей не может остановиться, пока не напьется до бесчувствия. Чак-Чак был человек осторожный. И, как всегда, думал о будущем. Да, он умел держать себя в руках, однако в этих случаях бывает, что невольно заходишь дальше, чем следует... Чак-Чак развеселился. Много ли для этого нужно итальянцу, который месяцами жил на воде и хлебе или горстке макарон? Впрочем, было ясно, что у Чак-Чака есть особые причины для веселья. Он пел и смеялся, и другие итальянцы тоже пели и смеялись. Один из них сказал:

- Видно, наш Чак-Чак хорошо торговал летом. Ну-ка, скажи, Чак-Чак, сколько ты заработал в этом сезоне?

Но Чак-Чак только покачал головой.

- Ну, ну! - продолжал тот же итальянец. - Ишь, какой скрытный! Уж, наверно, отхватил порядочный куш. А вот я, ребята, честное слово, заработал только пятьсот франков, ни сантима больше. И половину заберет хозяин.

Все заговорили о своих доходах. А Чак-Чак только улыбался и молчал.

- Эй, Чак-Чак, - сказал кто-то. - Ты мог бы быть пооткровеннее. Чего скрытничаешь, как разбойник?

- Нечем ему хвастать. Уж, конечно, не заработал, как я, тысячу шестьсот франков! - сказал другой.

- Клянусь всеми святыми, - вдруг выпалил ЧакЧак, - четыре тысячи! Что скажете?

Но мы все засмеялись.

- Ля-ля! - пропел один. - Дурачить нас вздумал!

Чак-Чак расстегнул свой ветхий сюртук.

- Смотрите! - крикнул он и вытащил четыре ассигнации, каждая в тысячу франков. Ну и вытаращили же мы глаза!

- Вот, каждый заработанный цент здесь. Я ничего не тратил. Вот что значит быть бережливым! А теперь я поеду домой... Женюсь на своей девушке. Пожелайте мне доброго пути. - И он опять принялся щелкать пальцами.

Мы посидели еще немного, распили третью бутылку. Платил Чак-Чак. При расставании никто не был пьян, все еще крепко держались на ногах. Только Чак-Чака здорово развезло. Он был на седьмом небе, впрочем, так и полагается после шестимесячного поста. На следующее утро я от нечего делать зашел в то же кафе, сидел тай и пил пиво. И вдруг в зал ворвался - как бы вы думали, кто? - Чак-Чак! Только теперь он был далеко не на седьмом небе! Он повалился на стол, обхватил руками голову и залился слезами.

- Ограбили меня, - крикнул он, - украли у меня все, до последнего су, ограбили, пока я спал! Я положил деньги под подушку, спал на них, а они исчезли... все до последнего су! - Он ударил себя в грудь.