— Я готов даже землю копать.

— Это было бы глупо.

— Я завтра же соглашусь на первую попавшуюся работу.

— Сделайте милость — но только при чем тут я?

— Понимаю! Вы считаете меня бездельником! — воскликнул Морис, изображая человека, внезапно совершившего открытие. Однако он тотчас почувствовал, что переиграл, и покраснел.

— Какая разница, кем я вас считаю? Считать вас своим зятем я, как вы слышали, не намерен.

Однако Морис продолжал настаивать.

— Вы думаете, я пущу на ветер ее деньги?

Доктор улыбнулся.

— Опять-таки, какая разница? Впрочем, не стану отрицать — грешен, думаю.

— Это, наверное, потому, что я растратил свои, — сказал Морис. — Я в этом чистосердечно признаюсь. Я куролесил. Делал глупости. Если хотите, я вам расскажу обо всех своих выходках, в том числе и о самых безрассудных. Я ничего не скрываю. Но это были увлечения молодости. Знаете, говорят, лучше раскаявшийся повеса, чем… есть какая-то пословица на этот счет.(*9) Я раскаялся — хотя и не был повесой. Это даже лучше — перебеситься в молодости. Зеленый юнец никогда и не понравился бы вашей дочери, да и вам, простите за смелость, не понравился бы. К тому же ее деньги и мои — для меня совсем разные вещи. Я чужого никогда не тратил. Я потому и растратил свои деньги, что они были мои. И я не брал взаймы: кончились деньги, и я успокоился. Долгов у меня нет.

— На какие же средства, позвольте вас спросить, вы теперь живете? поинтересовался доктор, добавив: — Хотя, конечно, я поступаю нелогично, задавая вам такой вопрос.

— На средства, которые у меня остались, — ответил Морис Таунзенд.

— Благодарю вас! — произнес доктор Слоупер.

Да, Морис отличался похвальным самообладанием.

— Допустим даже, — продолжал он, — что я проявляю преувеличенный интерес к состоянию мисс Слоупер. Не кроется ли тут гарантия того, что я о нем хорошо позабочусь?

— Слишком заботиться о деньгах так же опасно, как вовсе о них не заботиться. Ваша бережливость может принести Кэтрин не меньше страданий, чем ваша расточительность.

— Я все же думаю, что вы несправедливы! — воскликнул молодой человек, сохраняя всю свою мягкость, вежливость и спокойствие.

— Воля ваша — думайте обо мне что хотите. Моя репутация в ваших руках. Я отлично понимаю, что ничем вас не порадовал.

— Но разве вам не хочется порадовать свою дочь? Неужели вам будет приятно сделать ее несчастной?

— Я вполне смирился с тем, что она целый год будет считать меня тираном.

— Целый год! — с усмешкой повторил Морис.

— Целую жизнь, если угодно! Я ли сделаю ее несчастной, или вы — разница невелика.

Тут Морис все же вышел из себя.

— Ну знаете ли, это просто невежливо! — воскликнул он.

— Вы меня вынудили. Вы слишком настаиваете.

— Я многое поставил на карту.

— Не знаю, что вы поставили, — сказал доктор. — Во всяком случае, вы проиграли.

— Вы уверены? — спросил Морис. — Вы уверены, что ваша дочь откажется от меня?

— Я говорю, конечно, о вашей партии со мной: ее вы проиграли. Что же до Кэтрин — нет, я не уверен, что она от вас откажется. Но, я думаю, это весьма и весьма вероятно, поскольку, во-первых, я настоятельно ей посоветую так поступить, во-вторых, я пользуюсь уважением и любовью своей дочери, и, в-третьих, она всегда прислушивается к чувству долга.

Морис Таунзенд снова принялся за свою шляпу.

— Я тоже пользуюсь ее любовью, — заметил он, помолчав.

Теперь и доктор впервые выказал признаки раздражения.

— Это что же — вызов? — спросил он.

— Называйте как хотите, сэр! Я от вашей дочери не отступлюсь.

Доктор покачал головой.

— Не думаю, что вы станете всю жизнь вздыхать и тосковать о Кэтрин. Вы для этого не созданы, ваша судьба — наслаждаться жизнью.

Морис рассмеялся.

— Тем более жестоко с вашей стороны противиться моему браку! Намерены ли вы запретить дочери видеться со мной?

— Она не в том возрасте, чтобы ей запрещать, а я не персонаж старинного романа. Но я ей настоятельно порекомендую порвать с вами.

— Я думаю, она не послушается, — сказал Морис Таунзенд.

— Возможно. Но я сделаю все, что в моих силах.

— Она зашла уже слишком далеко, — продолжал Морис.

— Слишком далеко, чтобы отступить? Тогда пусть просто остановится.

— Слишком далеко, чтобы остановиться.

С минуту доктор молча смотрел на него; Морис уже взялся за ручку двери.

— Вы говорите дерзости.

— Больше я ничего не скажу, — отозвался Морис и, поклонившись, вышел.

13

Можно подумать, что доктор был слишком утерей в своей правоте, и именно такого мнения держалась миссис Олмонд. Но, как сказал доктор Слоупер, он составил мнение о Морисе Таунзенде; это мнение он считал окончательным и менять его не собирался. Всю жизнь доктор занимался изучением окружающих (это входило в его профессию), и в девятнадцати случаях из двадцати его оценка оказывалась верной.

— Может быть, мистер Таунзенд как раз двадцатый случай, — предположила миссис Олмонд.

— Может быть, хотя и сомнительно. Однако, чтобы не вынести предвзятого суждения, я все же произведу еще одну проверку: поговорю с миссис Монтгомери. Почти уверен, что она подтвердит мою правоту; но тем не менее не исключаю и обратное — она может доказать мне, что я совершил величайшую ошибку. В таком случае я принесу мистеру Таунзенду свои извинения. Я помню твое любезное предложение. Но, право, нет нужды приглашать ее сюда, чтобы нас познакомить. Я просто напишу ей откровенное письмо, расскажу, как обстоит дело, и попрошу разрешения навестить ее.

— Едва ли она будет с тобой столь же откровенна, сколь ты с ней. Что бы ни думала эта несчастная женщина о своем брате, она примет его сторону.

— Что бы она о нем ни думала? Сомневаюсь. Сестринская любовь редко простирается так далеко.

— Когда речь идет о тридцати тысячах годового дохода… — проговорила миссис Олмонд.

— Если она примет его сторону ради денег, она — мошенница. Если она мошенница, я ее сразу раскушу. А раскусив ее, не стану тратить на нее время.

— Она не мошенница, а весьма достойная женщина. И она не даст брату подножку только потому, что он эгоист.

— Если его сестра стоит того, чтобы с ней говорить, она охотнее даст брату подножку, чем позволит ему дать подножку Кэтрин. Кстати, она встречалась с Кэтрин? Они знакомы?

— По-моему, нет. С чего бы мистер Таунзенд стал сводить их вместе?

— Не стал бы — если она действительно достойная женщина. Но мы еще посмотрим, так ли уж верно ты о ней отозвалась.

— Мне любопытно будет услышать, как _она_ отзовется о _тебе_! — со смехом воскликнула миссис Олмонд. — А как относится ко всему этому сама Кэтрин?

— Как ко всему прочему: очень спокойно.

— Не спорит? Не делает сцен?

— Сцены не в ее характере.

— Я думала, безнадежно влюбленные девицы непременно делают сцены.

— Чудаковатые вдовы делают это гораздо чаще. Лавиния произнесла передо мною речь. Обвинила меня в произволе.

— У Лавинии талант ошибаться, — заметила миссис Олмонд. — А Кэтрин мне все-таки очень жаль.

— Мне тоже. Но со временем она успокоится.

— Думаешь, она от него откажется?

— Я на это рассчитываю. Она ведь обожает своего отца.

— О да, это нам известно! Потому-то я ее и жалею; потому-то ее положение так мучительно. Выбирать между тобой и возлюбленным — что может быть труднее?

— Если она не в состоянии сделать выбор — тем лучше.

— Да, но он-то будет ее уговаривать, и Лавиния станет ему помогать.

— Рад, что не мне: она способна погубить самое лучшее начинание. Стоит Лавинии сесть в лодку, и лодка переворачивается. На сей раз пусть Лавиния поостережется. Я не потерплю предателей в своем доме!

— Подозреваю, что она и впрямь поостережется: в глубине души она трепещет перед тобой.